Князь Стародубский
Шрифт:
«Молодой революционер. Болтливый. Не боится же, зараза! Думает, что князь юн, так и проглотит»
— Думаешь не защитим? — Полюбопытствовал у бунтаря.
— Защитничек! — Презрительно ощерился Лис. — Первым убежишь прятаться под мамкину юбку.
Вот это он зря! Мама умерла уже давно, но в душе князя рана от потери все еще кровоточила.
— Федор Жданович! — Позвал я боярина, стоявшего невдалеке. — Подойди-ка сюда, пожалуйста.
— Скажи мне боярин, что говорит Русская Правда про оскорбление смердом князя?
—
— Словом.
— Правда ничего не говорит. Такого и не бывает в наших землях. Разве что в Новгороде. — Усмехнулся Федор.
— Но, думается мне, что такой дерзкий проживет не долго, дружина княжеская мигом дурака на голову укоротит. — Продолжил боярин, поглядывая на сбледнувшего парня.
— Земля у нас скудная, рук мало, а мы не гордые. Зачем губить душу христианскую?
— А может дурак тот и не христианин вовсе? Такое только язычник или еретик сотворить решиться. — Включился в игру Жданович.
— Думаешь отправить на церковный суд?
— Можно. Но опять-таки убыток, работника потеряем. Не вернут его монахи. Или в монастырь упрячут, или сожгут на костре.
— Что же делать? Нельзя простить поношение княжеской чести. Так и основы государства расшатать могут.
— Думаю, следует наложить виру.
— Велика ли вира?
— За честь княжескую … гривен 800, новгородских.
Петр громко икнул, а помалкивающие, но внимательно слушающие смерды широко разинули рты.
— Не мало?
— В самый раз.
— Я вот думаю, что у дурака того не отыщется столько серебра.
— Оно и понятно, — боярин разгладил усы и весело смотрел на меня, деланно не замечая застывших истуканами, так и не закрывших рты, смердов, — откуда у него? Семья заплатит. Но если и у них нету столько серебра, то тогда вся деревня будет платить. Лет 100, а то и 200.
Раздался резкий звук удара и Петр кубарем полетел с бревна, облив себя остатками остывшего варева, про которое и думать забыл.
— Вчера я уже предложил одному недоумку податься в скоморохи. Вот ему и товарищ нашелся. Пойдут два дурня по свету, веселя народ. Всяко кучей то легче. — Боярин Дружина подошел незаметно и слышал почти весь разговор.
— Что будем с этим делать? — Осведомился он у меня, кивнув на сидящего на снегу парня и размазывающего по лицу кровавые сопли.
— Ему уже двадцать лет, а ни своего двора, ни жены, ни детей, да и ума, как у ребенка. По уму и наказание. Пусть отец его поучит, Ефим. Что бы месяц сидеть не мог. Поняли ли? — Спросил я у смердов из Бобровиц.
Те отмерли и часто закивали головами.
— Вот и хорошо. Проверю. Пошли, бояре.
Постояли. Помолчали.
— Правильно все сказал и сделал, Олаф, — наконец произнес Кнутович, — а еще полгода назад, в такой же ситуации, вел себя как телок. Все же повзрослел.
— Это когда?
— С Алводом, сыном Хрольфа.
— А … Я уже и забыл.
—
Обед закончился и народ побрел по рабочим местам. До самого вечера я продолжал шататься по Белой горе, намечая фронт работ. Вечером, возвращаясь в старую усадьбу, мои спутники временами поглядывали на горб, укрытый полотнищем, но помалкивали, не проявляя нетерпения и любопытства. Проехали гостеприимно распахнутые ворота и остановились у самого крыльца.
— Губа! Немир! — Позвал я холопов. — Возьмите вот это и несите ко мне, наверх. А бочонок тащите в трапезную, — указал я им.
— Вас же, бояре, буду ждать там. Умывайтесь и приходите. С женами и детьми.
Где-то через час спустился в зал, где уже кучковались мои ближники и их семьи.
— Всех прошу к столу. — Пригласил заинтригованных гостей. — Симион, не в урон чести, открой бочонок. В нем нектар, боюсь холопы расплещут.
Народ расселся. Любава поставила перед каждым взрослым серебряный или стеклянный кубок. Отец Лаврентий, старенький поп из Нового Листвена, случившийся по делам в усадьбе, прочитал молитву.
— Кто так закрыл бочонок? — Бормотал Симион, мучаясь и кряхтя. — Криворукие.
Наконец тот поддался.
— Любава, набери братину и подай мне.
Холопка исполнила указание и протянула мне серебряную посудину, полную почти до краев.
— Вы все мои близкие. Моя семья. — Начал я. — Поэтому хочу провозгласить первую здравницу за вас, за вашу заботу и любовь
Пригубив волшебное вино, я пустил братину по кругу. Через пару минут та вернулась ко мне уже пустая. Тем временем Любава наполнила кувшин портвейном и разлила его по кубкам.
— Очень крепкое вино, — заметил Дружина, — но вкусное и пахучее.
— Ага. — Согласился с ним Жданович.
Остальные одобрительно покивали головами. Еще бы! Этот порто обошелся мне как полдома Серёги Воробьева.
— Вторую здравницу провозглашаю за Дружину Кнутовича. — Продолжил я.
Дождавшись, пока все отхлебнут из кубков, я подозвал старика.
— Ты верно служил моему отцу, а теперь и мне. Прими же в благодарность этот подарок.
Я опустил руку под стол, достал кинжал и протянул боярину. Тот взял и рука его неожиданно дрогнула. Справившись с мгновенной слабостью, потянул из ножен. Внимательно осмотрел клинок и, повернувшись к остальным, показал всем гостям.
— У-у-у-у-у…
Раздался восторженный гул. Причем если мужчины одобрили суровую красоту базеларда, то женщинам пришлись по душе богато украшенные ножны.
— Это еще не все. — Продолжил я, доставая увесистый сверток. — Серебро на 20 новгородских гривен.
Я развернул сверток и все увидели горку металла.
— Возьми, боярин.
Старик заграбастал сверток и посмотрел на меня. Показалось или и в правду в уголке правого глаза мелькнула влага?
— Спасибо, князь. Не ожидал, но отслужу.