Князь Святослав
Шрифт:
Накалившись до верноподданнического исступления, историк упал на колени.
– Я твой раб и сын, исполнен величайшего счастья, что чем-нибудь могу быть тебе полезен в эту минуту…
– Хватит, - сказал Иоанн Цимисхий, - остальное я всё сам знаю. И обратился к придворным.
– Пригласите его к столу, он несомненно будет нашим верным слугой…
Льва Диакона посадили за царский стол. Здесь увидел он всех высших сановников, патрикиев, полководцев, которые казались ему призванными из каких-то иных миров. Как много было тонкости в их обращениях, предупредительности и изящества. Ни одного намёка на неудобства и неприглядность жизни. Остроумные беседы перемежались плясками скоморохов и фокусами шутов. Лев Диакон почувствовал, что не только какой-либо намёк
Под утро он явился домой и первым долгом разыскал и в клочья изодрал своё начатое сочинение. Его обуял ужас, когда он подумал, о чём он смог написать. Когда заявился Христофор, и слуга доложил об этом, Лев Диакон сказал торопливо:
– Передай ему, что меня нет дома.
И даже как-то неприятно кольнуло его, что к нему могут заходить бездомные бродяги, высмеивающие в бесцеремонных стишках важных особ. Он слышал, как Христофор сказал слуге:
– Верно, твой хозяин познакомился с важным сановником. От него можно ожидать чего угодно. Он податлив, как наложница.
Лев Диакон постарался забыть этот случай, отмахнувшись от него, как от назойливой мухи.
Он вспомнил, что ему предстоит ехать с посольством к Святославу и следует всё это описать. Он стал искать подходящих фраз, которые не коробили бы царственного читателя и долго не мог найти подходящего тона к новому сочинению. Ясная, прямая, правдивая, свободная речь и мысль теперь казались ему опасными, неуместными, колючими. Он стал писать всё-таки через силу, выдавливая из себя каждое слово, которое он искал в памяти и которое было ему отвратно.
Глава 29
ПО СТОПАМ ЮДИФИ
– Варвары у ворот! Этот жуткий возглас, издавна заставлявший содрогаться ромеев, раздаётся ныне вновь и в доме простолюдина, и в самих Золотых палатах.
Иоанн Цимисхий сидел не на тронном кресле, а на ложе и без царственных знаков отличия: без диадемы, без скипетра, без пурпурного одеяния, сидел по-домашнему, только в короткой, доходившей до колен, тунике с простенькой нарукавной обшивкой, как у рядового сановника. С глазами, воспалёнными от бессонницы, устремлёнными поверх голов, сидящих перед ним царедворцев, срывающимся голосом, лишённым привычной выспренности, василевс выкрикивал об ужасных невзгодах, постигших страну, об изменниках, прокравшихся в ряды войск и даже в Священные палаты. Царедворцы, подавленные ужасом всеобщего смятения, только повторяли:
– Владыка… Преогромная туча еретиков… Злейшие и мерзостнейшие учения… Бесстыдство подлой черни…
– Вид у богумилов хмурый, лицо закутано, ходят с понурой головой и шепчут себе под нос…
– Зло скрывается и под богатым плащом, - обрывал василевс.
Царедворцы вздрагивали.
Уже одно только это пренебрежение к прославленной византийской репрезентативности свидетельствовало о небывалой растерянности василевса. Обняв его ноги, у постели распростёрлась измученная и бледная Феофано, растрёпанная, ещё не прибравшая себя после бессонной ночи. Глаз не смыкала. Всю ночь василевс проверял посты и дозоры, боясь проникновения во дворец шпионов, мятежников, заговорщиков. На рассвете он вернулся мрачным и взвинченным. В столице при общем смятении и кошмарных слухах вспыхнули пожары. Поджигал неизвестно кто. На улицах грабили, убивали, насиловали. На ипподроме взбешённая толпа металась в поисках сановников, чтобы с ними расправиться и орала:
«Хлеба!»
Третий год недороды, войны напрочь истощили страну и обезлюдили. Голод изнурял плебеев и обогащал спекулянтов. Было множество причин, чтобы василевс потерял самообладание. В общественных местах неизвестные фанатики православия возбуждали толпу напоминанием того, что бедствия, постигшие державу, насланы богом в наказание за беззаконность
– Кровь невинно убиенного Никифора вопиет к небу!
Среди солдат, приверженных памяти покойного василевса, распространялся глухой, но упорный ропот.
Племянник Никифора Варда Фока захватил азиатские владения и уже объявил Цимисхия низложенным. К мятежу присоединились еретики павликиане, образовав свои отряды и скрываясь в пещерах. Варда Склир, которого василевс отозвал из Фракии и перебросил на Восток, завяз там в изнуряющей и безнадёжной борьбе с сарацинами и Вардой Фокой. А тут ещё этот презренный и неугомонный Святослав оказался у стен самого Константинополя.
Ужас сковал всех собравшихся на тайный совет. Но и эти самые близкие к василевсу лица, собравшиеся искать выхода из создавшегося положения, не были единодушны. Патриарх Василий, хотя на первых порах и казался примирённым и даже пошёл на уступки, когда Иоанн Цимисхий отменил законодательство Никифора, ограничивающее патриарха и ущемляющее церковь, всё-таки не был вполне доволен Иоанном. Всех этих уступок Василию было мало. Твердокаменный изувер и фанатик Василий, став патриархом, оказался строптивее своего предшественника и при каждом случае напоминал Иоанну Цимисхию о необходимости, да поскорее, обручиться с порфирородной царевной Феодорой, дочерью Константина Багрянородного, а преступную красавицу Феофано забыть навсегда. Цимисхий медлил с бракосочетанием. Безобразная, старая и глупая Феодора была ему ненавистна. И царь был вправе ожидать от упрямого и невежественного патриарха тайных интриг и поэтому скрытно уже возненавидел его, но пока не имел ни сил, ни уверенности, что сумеет и его свалить. Он хорошо понимал, что придурковатый и юродствующий по обету патриарх знает его намерения, и если фортуна готовит царю тяжкие испытания, изувер с охотой утяжелит их. Но пока глава церкви выжидает и колеблется.
Этого бесстрашного вояку, грозного василевса, пугала елейная твердокаменность монаха. Проницательный полководец чувствовал, что это недаром. И он был прав. Может быть, в ту пору в Византии и был только единственный человек, который не боялся Святослава, прихода руссов в Константинополь. Этот изнурённый постами и церковной службой старик, держал в своих руках теперь все вероисповедные нити на Востоке Европы, имел свои уши и глаза и в сёлах, и в городах, и в столице Болгарии, даже в стане Святослава, где было немало христиан.
И патриарх, который больше притворялся простаком, чем был им на самом деле, прекрасно был осведомлён о том, что Святослав равнодушен к делам веры и даже не против был принять христианство для внесения единомыслия в государство. К тому его настойчиво склоняла в своё время и покойница мать, но он опасался лишь отчуждения и насмешек дружины, в которой преобладали язычники.
Это вероисповедное вольнодумство было на руку патриарху: тем крепче при случае станет его духовная власть над душами новообращённых варваров. Вот почему он их не боялся. Он твёрдо был уверен, что перешедшие в христианство варвары становятся более покорными, чем мятежные соотечественники, понаторевшие в надоедливых еретических спорах. Пламенное простодушие обращённых славян ему чрезвычайно импонировало и льстило. Втайне он даже допускал, что уж ни рука ли Провидения направляет великого русского князя в утопающую в грехах и пороках столицу с развратным дворцом и многократно осквернённым клятвопреступлениями и цареубийствами Золотым троном.
Кроме того, он был стар, немощен, суеверен, мнителен и наказание василевса и его ближайших соратников казалось ему волеизволением свыше. Он никогда не роптал на бога и всем невзгодам мира искал источник в растлённом законоотступничестве державных властителей, а он-то уж постиг изнанку их душ и те пути, по которым они пробирались к земной власти, и образ их жизни, попирающий все моральные каноны христианского вероучения. В тайниках сердца он считал Цимисхия величайшим грешником, уготовившим себе геенну огненную, и даже был доволен, что тот испытывает страх, трепет и небывалое смятение.