Князь Тишины
Шрифт:
Я покосилась на соучеников, пытаясь понять, всерьез она или нет. Лица у всех были непроницаемые. Антонина, пронзив меня колючим взглядом, раздельно произнесла:
– Словом, правила просты. Вне училища мы не творим. Язык не распускаем. Если не хотим лишиться дара, здоровья и жизни.
– Ой, запугала до смерти! – пробормотала я, когда она отошла.
– Она не пугала, – расслышав мои слова, тихо сказала темноволосая девушка. – Она констатировала факт: творить мы можем только в училище. А в других местах…
– Как меня раздражает это вечное шипение за спиной, сил нет! – рявкнула Антонина, круто разворачиваясь к нам. – Если не наговорились, марш на улицу!
Я мигом сделала подхалимское лицо. Девушка прервалась на полуслове.
– То-то же, – кивнула Антонина. – Итак, замолчали, сосредоточились. Тема сегодняшнего занятия…
ГЛАВА 4
Геля
Я вошел через дверь природы; ее свет освещал мой путь.
Вот так я и стала учиться демиургии. Наверно, это действительно круто. Мы – избранные, элита. Ведь, даже если прикинуть чисто статистически, в художественном училище больше шестисот человек. В двух группах мастеров иллюзии и реальности – около пятидесяти учеников. А нас всего четверо!
Остальные либо уходят после общего курса, либо дальше учатся традиционным искусствам, наравне с прочими общеобразовательными предметами, по урезанной программе. Например, моя подруга Маринка собирается пойти в училище Рериха, на дизайнера по интерьерам. Разве плохо – зарабатывать на жизнь собственным творчеством? А мастер реальности, как мне всегда казалось, это что-то вроде скульптора-монументалиста: ни заказов, ни доходов, плюс постоянные мозоли на руках и при этом сознание, что твой адский труд по большому счету никому не нужен. Но мама говорит, что если есть талант, то надо его развивать, а то Бог накажет. Антонина тоже неоднократно пугала нас, что те, кто уходит из училища, очень быстро теряют дар и потом всю жизнь мучаются, вспоминая об утраченных возможностях. Это мы еще посмотрим, думала я. Поучусь пока на мастера реальности, а там видно будет.
Но демиургия – это совершенно другое дело. Антонина называет ее «синтетическим искусством» – не от синтетики, разумеется, а от синтеза. Она даже не колдовство, она неизмеримо выше. Она… честно говоря, я и сама не знаю, что это такое и куда меня занесли попытки вспомнить, как выглядит кустик саксаула. Но от гордости за свою избранность все равно распирает.
Сто раз я спрашивала Антонину, что такое демиургия, но она ничего не хочет объяснять. Все, говорит, предельно просто. Как совершается Чистое Творчество, со временем обязательно узнаешь. Ну а пока не пытайся уподобиться сороконожке из известной сказки, которая задумалась, как ей удается ходить на сорока ногах. Можешь творить – твори и ни о чем не думай. Не все ли тебе равно, из чего и что создавать? Суть-то не в этом! Считай, говорит, демиургию творчеством в чистом виде, а больше тебе знать не надо.
В общем, никакой теории, одни ограничения. На первом занятии мне были преподаны два правила. Одно – строжайшее запрещение заниматься демиургией за пределами училища. Второе – молчание, молчание и еще раз молчание.
Итак, в мастерской нас четверо. Катя Погодина, Эзергиль, Иван и я. Народ подобрался, прямо скажем, своеобразный. Расскажу обо всех по порядку.
Катя Погодина лично у меня никаких симпатий не вызывает. Да ее никто не любит. А за что любить? Во-первых, она вся в отца: считает, что ей все по жизни должны и обязаны. С людьми общается строго по иерархии – чем выше статус человека (с ее точки зрения), тем Погодина приветливее. А выше ее в нашем училище разве что директор, да и то под сомнением. Антонине она в глаза не хамит – опасно для здоровья, остальные же учителя ее на дух не переносят и, по-моему, даже побаиваются. Подруг у нее в училище, понятное дело, нет. Единственный человек, который в состоянии с ней общаться, это Эзергиль. Но о ней речь пойдет позже.
Мое появление в группе Катька восприняла как личное оскорбление. Сначала были нарочито удивленные взгляды типа: «А это что у нас такое завелось?» Потом начались наезды. Погодина не упускала ни единой возможности поиздеваться надо мной, надеясь, вероятно, что я сбегу из группы сама. Я поначалу только дивилась, принимая беспричинные нападки Погодиной за местную форму дедовщины. Потом мне это надоело, и я пожаловалась Антонине. Преподавательница вызвала Катьку в свою каморку для разборок. Сквозь неплотно закрытую дверь до меня периодически доносились гневные реплики Погодиной: «Да кто она такая? Вы понимаете, что это позор для нашей студии? Ее же вообще едва не выгнали
Вторая ученица Антонины – Эзергиль – существо куда более интересное и загадочное, чем стервозная зазнайка Погодина. Для меня особенно, поскольку с ее именем связаны важные для меня воспоминания детства. Когда я училась в первом классе самой обычной школы, в музыкальном зале устроили выставку работ художественного училища. Организацией этой выставки занималась, кстати, все та же Антонина. Сейчас я думаю, это было формой скрытой агитации, типа акции по переманиванию способных учеников.
О работах ничего сказать не могу – они не произвели на меня впечатления, от искусства я тогда была далека. Но на одной из рамок была подпись – «Эзергиль». Меня она проняла до самых печенок, можно сказать, что-то перевернула в прежде младенчески безмятежной душе. Несколько дней подряд я на каждой перемене бегала к выставочным стендам, стояла, вперясь глазами в подпись, и думала, думала. Учителя, вероятно, полагали, что я потрясена детским творчеством, но дело, как я уже сказала, было не в этом. Меня привлекали красота и тайна сочетания этих восьми букв. Что означает «Эзергиль»? Имя? Фамилия? Название работы? Что-то еще? Даже произносить это слово было вкусно. От него веяло колдовством. Нет, думала я, не может быть у обычного человека такого невероятно красивого имени. Я не могла поверить в существование загадочного Эзергиля (или загадочной Эзергили) и уж тем более допустить не могла, что когда-нибудь с этим существом встречусь. Ан нет, не угадала. В жизни еще и не то бывает.
Выглядит Эзергиль лет на семнадцать. Точнее, выглядит она, как хочет. Где учится, никому не говорит, но точно не в нашем училище. К Антонине ходит не первый год. Меняет свою внешность почти каждый день, относясь к ней как к произведению искусства. Но у нее есть пристрастия: например, к белой одежде спортивного фасона, черным длинным волосам, перламутровому лаку для ногтей и боди-арту. Двигается легко и красиво, как танцовщица. Парни от нее без ума, и она их меняет каждую неделю. Всегда веселая, приветливая и уравновешенная. Единственный минус – уж больно сама по себе, какая-то отстраненная.
Мне она сначала ужасно понравилась: я вспомнила подпись к картине, решила, что это судьба, объявила Эзергиль своим идеалом и захотела немедленно стать ее лучшей подругой. Однако ничего не вышло. Казалось, Эзергиль ничто в мире не интересует, в том числе и моя персона. Я делала шаг вперед, а она, вежливо и непринужденно, шаг назад. Ну и ладно, подумала я, тоже мне, вещь в себе, и даже не обиделась – разве можно на нее обижаться? Только любоваться издалека. Такая уж она есть.
А вот с Иваном у меня сложились отличные отношения. Причин тому несколько: он почти мой ровесник и по поведению самый обычный парень, в отличие от спесивой Катьки и загадочной Эзергили. С первого взгляда его можно принять за классического ботаника. Он молчаливый, начитанный, старательный и последовательный. Реагирует на все как-то замедленно; если погружен в работу, то уж целиком, и не докричаться до него никакими силами. Но я довольно быстро раскусила его. Никакой он не ботаник – просто ему интересно то, что другие не видят, и притом он гораздо умнее остальных. И, как у любого умного парня, тараканы у него в голове тоже специфические…
Как-то я пришла в мастерскую раньше времени и разговорилась с ним, чтобы чем-то время занять – начала расспрашивать об Антонине, о девчонках… Иван отвечал в своей манере – вяло и замедленно, явно стараясь отделаться от меня – пока речь не зашла о нашем обучении демиургии. Тут он внезапно разгорячился – должно быть, я задела больную тему.
– Конструирование реальности здесь поставлено отвратительно! Наш единственный метод – плутать в потемках, – возмущался он. – И все потому, что никто ничего толком не знает. Да и методики как таковой просто нет. Мы учимся, как подмастерья у какого-нибудь средневекового церковного художника. Мастер намечает контуры, мы раскрашиваем. Мастер надевает деревянные крылья на ребенка и говорит: «Рисуйте ангела». Мастер ставит перед нами свою картину и говорит: «Сделайте копию, а лучше несколько, пока не получится в точности, как у меня». И никакой теории, как будто философия и механика искусства стоят на месте!