Князь Трубецкой

Злотников Роман Валерьевич

— Сволочь, — сказал Люмьер.

— Сволочью быть нетрудно, — сказал Трубецкой. — Уж ты мне поверь. Противно, но нетрудно.

Со двора донеслись крики, Люмьер привстал с лавки и глянул в оконце.

— Что-то горит, — сказал он.

— Это только начало. Завтра полыхнет по-настоящему. И гореть будут все: ваши солдаты, наши раненые, которые остались в лазаретах и госпиталях… обыватели и захватчики будут гореть… И никто так и не узнает, кто первым поднес свечу к шторам…

— А Париж…

— А Париж, как ни странно, гореть не будет, — сказал Трубецкой. —

Ни в эту войну, ни в одну из следующих, о которых я знаю… Счастливый город.

На дворе кричали — весело, как показалось Трубецкому. Огонь обычно не воспринимают поначалу как большую угрозу, а покоренные города должны немного гореть, ведь правда? Их нужно чуть-чуть грабить, немножко жечь и самую малость уничтожать…

Какая чушь лезет в голову, подумал Трубецкой. Казалось бы — перед смертью… Где вся прошлая жизнь, где сильные эмоции? Ему просто хочется спать. Хочется, чтобы отпустили отдохнуть, ничего не требовали, просто оставили в покое.

Доски пола так уютно покачиваются под ним, сквозь массив темноты проскакивают искры — яркие, разноцветные. В общем, если сейчас капитан просто всадит ему пулю в голову, то Трубецкой даже и не обидится. За ошибки нужно платить, Люмьер переиграл его честно, даже финальный нокаут отработал один на один, без подстав и подлостей…

А Трубецкой как на духу обрисовал ему перспективы, и теперь только от самого капитана зависит его судьба и судьба его семейства.

Я честно заработал пулю в лоб, прошептал беззвучно Трубецкой. И…

— Лейтенант! — позвал Люмьер в окно.

Напрасно он это, подумал Трубецкой. Лейтенант не станет щадить своего бывшего мучителя. У Люмьера есть пистолет, даже два — это ровно в два раза больше, чем нужно для того, чтобы поступить с Трубецким честно и справедливо. Но он сказал «лейтенант», а это значит, что бедняге Сорелю возвращено звание… Заслужил. Он заслужил, и князь заслужил…

Трубецкой медленно потянулся к голенищу сапога. Зря он, что ли, таскал с собой нож все время? Метнуть оружие не получится. Никак не получится, сил нет. Зарезать мерзавца? Так до капитана сейчас не дотянешься, придется вставать, а и тут нет уверенности, что это простое движение у него выйдет.

Дождаться лейтенанта? Дождаться и провести отточенным лезвием по его горлу… если лейтенант наклонится к пленному. А он наклонится?

Пальцы Трубецкого нащупали рукоять ножа, медленно извлекли его из сапога.

Есть простой выход. Где-то даже красивый. Провести по горлу не Сореля, а князя Трубецкого. Классный выход? Собственно, ведь это и тело не твое? Ведь правда — не твое? Значит, и не самоубийство это. Не смертный грех. А если и грех, то с каких это пор ты стал бояться грехов? В своей прежней жизни ты не был особо набожным, правда? В церковь со старцами перед самым отправлением ты сходил, крестился и приложился, как положено, а в душе… Ты веришь хоть в кого-то?

Рука медленно поднесла нож к горлу.

Вот будет смешно: перережет он себе глотку и снова окажется в своем теле. Скажет: «Привет!» А старики: что случилось? Вы не хотите? Вы передумали? А он: «Ни черта

не получилось, старцы. Идите вы в эту самую… вот именно — туда. Делайте что хотите, только планы ваши все — полная ерунда. И невозможно в одиночку ничего исправить и переделать».

У ножа холодное лезвие, вдруг сделал открытие Трубецкой. Казалось бы, все время нож был возле тела, а лезвие — холодное. Теперь, значит, что? Нащупать сонную артерию? Так что ее щупать? Вот она, никуда не делась… Нужно только приставить нож…

Лязгнул засов, дверь открылась.

— Входи, — сказал Люмьер.

— Входи, — шепотом повторил за ним Трубецкой.

Лейтенант вошел. Дверь низкая, бедняге пришлось снять кивер.

— Закрой, — сказал Люмьер, — нам не нужны свидетели…

— Да-да, конечно… — Несколько секунд Сорель крутил кивер в руках, соображая, куда его деть, потом поставил на лавку.

Закрыл дверь, задвинул засов.

— Ты говорил, что хочешь своими руками? — то ли спросил, то ли просто сказал капитан.

— Я? Да. Конечно. Хотел… — Лейтенант со всхлипом вздохнул. — Я его пристрелю… Я…

— Зачем стрелять? Стрелять неинтересно. У тебя есть сабля — руби. Я хочу, чтобы ты вынес отсюда его голову…

Твою мать, подумал Трубецкой, убирая нож от своего горла. Это что — помогать летехе выполнять важное поручение командования? Самому надрезать, чтобы Сорель не перетрудился? Нет, не дождетесь! Нужно собрать силы и встать. Резко встать, хотя бы на колени… хотя бы просто сесть на полу, так, чтобы лейтенант не успел отпрянуть… Рубить голову саблей, да еще лежащему… Это трудно и неудобно. Вряд ли в эту войну найдется кто-то, кто умудрился обезглавить своего противника саблей. В бою, естественно. А если есть свободная минута и вдохновение, то на досуге все вполне может получиться. Только придется этому эстету раскорячиться, наклониться, чтобы иметь место для замаха — потолок в предбаннике низкий, не для того строился, чтобы саблей в нем махать.

Наклониться, нащупать, собственно, голову жертвы, замахнуться… Давай-давай, попробуй… Я тебя жду…

Трубецкой провернул нож между пальцами. На один удар сил хватит. Нужно будет только прицелиться как следует. Одним движением. Либо горло, либо сердце… Хорошо, что лейтенант — пехотинец, а не какой-нибудь гусар, там брандебуры и прочие шнуры пока прорежешь, замахаешься…

— Капитан… — неуверенно промямлил лейтенант Сорель. — Я…

— Саблю потерял?

— Нет, вот она, но… Зачем голову?..

— Так забавнее, — пояснил Трубецкой. — Все-таки нужно было начать снимать скальпы у ваших солдат… А тебя, мелкий трусливый засранец, нужно было вообще в мелкое рагу настрогать… Начинать с ног и медленно двигаться кверху, соскабливая мякоть с костей…

Бросится лейтенант. Он из той породы, которая от ужаса становится жестокой. Все порвать-порубить-загрызть! Чтобы не бояться. Чтобы заглушить страх в себе.

— Я… Я-а… — Крик вдруг оборвался, лейтенант Сорель рухнул на пол, словно подрубленное бревно. Даже не дернулся. Его рука тяжело упала на плечо Трубецкого.