Князь Василий Долгоруков (Крымский)
Шрифт:
Прозоровский снова пошел вперед, прорвался к Кафе, но у крепости уже хозяйничали егеря подполковника Долгорукова, готовясь штурмовать главные ворота. Сюда же подтягивал пушки Вульф, намереваясь проломить ядрами толстые, окованные железом створки.
К Долгорукову-сыну подъехал генерал Сент-Марк, предложил приискать другое место для штурма.
— Зачем лезть на рожон, князь? Там, слева, — вытянул руку генерал, — стена сильно обвалилась. Сподручнее будет.
Пролом в стене, рухнувшей от ветхости, был не слишком велик,
Сент-Марк подскакал поближе и, повернув голову к догонявшему его Долгорукову, крикнул:
— Советую, князь, не ждать! Отличное место!
В это время из-за развалин поднялись, словно призраки, янычары. Грянули выстрелы. У Долгорукова пулей сбило шляпу. Сент-Марк дернулся всем телом, зарылся лицом в лошадиную гриву, стал сползать с седла.
Долгоруков рванул поводья, вздыбил коня, пустил галопом к егерям. Взяв десять человек, он вернулся к пролому. Меткими выстрелами из винтовальных ружей егеря перебили янычар и вынесли трижды раненного генерала в безопасное место.
— Ну зачем он полез к стене?! — вскричал горестно Долгоруков-старший, узнав о ранах Сент-Марка. — Я же приказал штурмовать ворота… Лекарей к нему!
(Но лекари помочь не смогли — спустя три часа генерал-майор Сент-Марк умер.)
Тем временем бреш-батарея Вульфа крошила ворота в щепу. Турки притихли, стрелять перестали, готовясь, видимо, к рукопашной схватке. После второго или третьего залпа запоры не выдержали, полуразбитые ворота протяжно взвыли скрипучими петлями — и отворились.
Готовая сделать решительный бросок вперед колонна егёрей напряглась, сжалась, ожидая сигнала. Молодой Долгоруков, привстав на стременах, смотрел на артиллеристов: еще один залп — и он даст команду на штурм.
Но тут в створе ворот мелькнул и исчез белый лоскут. Затем еще раз.
За спиной Долгорукова кто-то неуверенно прохрипел:
— Ваше сиятельство, кажись, сдаются…
Из ворот вышел турок, без оружия, помахал рукой, обращая на себя внимание, и боязливо зашагал к Долгорукову. Остановившись шагах в десяти от него, крикнул, коверкая слова:
— Мой паша… твой паша… письмо дать.
Князь Василий приказал взять турка под стражу и отвести к отцу.
Через переводчика Якуба турок сообщил командующему, что послан к предводителю русской армии с письмом от сераскира Ибрагим-паши, который сдает город на милость победителя, но просит свободу себе и своей свите.
— Кто таков Ибрагим-паша?
— Он прибыл в Кафу с войском неделю назад.
— А где Абазы-паша?
— Нет его.
— Как нет? Куда ж подевался?
— Когда предводитель начал сражение, паша на корабле ушел в Еникале.
Василий Михайлович засмеялся:
— Хорош полководец! Войско бросил, а сам сбежал!.. Султан, поди, за это не пожалует…
(Мустафа, действительно, не простил паше разгрома и трусости: через два месяца,
Долгоруков отер ладонью красное потное лицо, присел на пушечный лафет и продиктовал короткий ответ сераскиру. Письмо вручили Якубу, и тот, на подкашивающихся от страха ногах, понуро поплелся вслед за турком в крепость.
Пряча глаза от настороженного взгляда Ибрагим-паши, Якуб пересохшим голосом прочитал с листа, что сераскир «высочайшею ее императорского величества милостью обнадеживается и даруется ему жизнь. А по безприкладному ее величества ко всем припадающим к стопам ее оказываемому милосердию, объявляется ему и все его имение. Но чтоб он и все, кто при нем есть, отдались военнопленными и тотчас из города вышли к главнокомандующему в предместье».
Седобородый Ибрагим-паша, удовлетворенный миролюбивым посланием, сказал устало:
— Передай Долгорук-паше… мы выходим…
Из крепости Якуб возвращался бегом, боясь случайного выстрела в спину, и, задыхаясь, повторил слова паши Долгорукову.
Осмотрительный Эльмпт сказал беспокойно:
— Предосторожность надобно взять, ваше сиятельство. Турчин — он всегда турчин. Как бы на грех не нарваться.
— Против такой силы не грешат, Иван Карпович, — величаво отозвался Долгоруков.
Но советом не пренебрег — послал к воротам изюмских гусар, а пехоту построил в две шеренги, подобно огромному циркулю, широко расставленные ножки которого тянулись к крепости и сужались у места, где стоял русский генералитет.
Ибрагим-паша выехал верхом на рыжей лошади, держа в руке обнаженную саблю. Рядом ехал янычарский ага Сейд-Омер, десяток офицеров.
Под дробь русских барабанов паша, склонив голову, отдал свою саблю Долгорукову.
Тот взял ее, вскинул вверх.
Пехота торжествующе гаркнула тысячеголосое: «Ура-а!»
Василий Михайлович оглянулся, жестом подозвал Якуба:
— Переведи ему… Слава и доблесть русского оружия внушают мне твердо держаться данного обещания. Именем моей всемилостивейшей государыни, уважая знатность чина и почтенные лета паши, я возвращаю саблю и даю свободу ему самому и его свите… Прочих, согласно военным правилам, объявляю своими пленными.
И уже не в силах сдержать нахлынувшее ликование, вскричал протяжно и звучно:
— Виват Росси-и-и!
— Вива-ат!.. Ура-а-а! — густым эхом отозвалась армия.
В воздух полетели солдатские треуголки, захлопали ружейные выстрелы, тягуче ударили холостыми зарядами пушки бригады Тургенева. Всех — от главнокомандующего до последнего обозника — обуяло волнующее, необъятное, гордое чувство долгожданной победы. Долгоруков прослезился. Генералы, блестя влажными глазами, тоже достали платки. Офицеры и солдаты слез не скрывали.