Князь. Записки стукача

Радзинский Эдвард Станиславович

Соня уже собиралась уходить, когда произошло самое интересное. Я решился проверить… И осторожно намекнул ей о Мадонне…

И далее услышал то, о чем предполагал.

Сонечка прервала меня со счастливым смехом:

– А у нас держали пари – сообщите вы нам о ней или нет. Причем сама она не верила, что сообщите – убеждена в своей власти над вами. И я тоже не думала… – Помолчала, сказала с торжеством: – Все, что она докладывает в полицию, она делает по нашему приказанию. Она всей душой предана Революции. И беспощадна… Правда, на всякий

случай решено: она не участвует в важнейших делах. Как и вы, впрочем.

Действительно, я не видел Мадонну в Липецке…

Когда Сонечка уходила (с деньгами), я ее поцеловал. Чуть дольше, чем положено для братского поцелуя. И на лице ее промелькнуло… отвращение. В который раз я почувствовал: женщина, как змея, не помнит о сброшенной коже.

Утром отправился в Аничков. Это было забавно – после ночных встреч с террористками ехать к Наследнику. Очередной сюжет Человеческой Комедии…

Меня встретила Минни. Цесаревич был в Зимнем у Императора.

Обратив на меня лучистый взгляд, сказала:

– Мы давно не звали вас, князь. После взрыва мы стали осторожны и предпочитаем «дуть на воду» – кажется, так звучит русская пословица. Не скрою, я навела о вас справки, и те, кому ведать этим надлежит, сообщили, что репутация ваша безупречна… И я хочу, чтобы вы были все время рядом с Сашей… – поправилась: – с Его Императорским Высочеством. Возле него постоянно господин Черевин. Но он всем известен. Нынче нужен также человек, неизвестный врагам. Поэтому вы будете ездить с Сашей… – уже не поправилась, по-семейному – я допущен! – Вы назначаетесь его адъютантом. И с завтрашнего дня вам начнут присылать приглашения на все заседания, где будет он…

Так Господь предоставил мне лучшую возможность для осуществления моего плана. Чудны дела твои!

В воскресенье я представился Цесаревичу в новой должности.

Теперь я мог узнать поближе того, кто будет править Россией. Мне было интересно.

Цесаревич при встрече повел себя привычно сдержанно, как всегда при мне. Сказал обязательное: «Рад вашему назначению». И отправился к завтраку. Я был несколько обескуражен…

Впрочем, на следующий день, видно, по желанию Марии Федоровны, дело было исправлено. Меня пригласили к завтраку в его кабинете.

Завтракали втроем – Черевин, я и Цесаревич. Всю трапезу Черевин рассказывал не очень пристойные анекдоты, а Цесаревич умирал от смеха. При этом он оставался моралистом. Узнав, что князь Л., известный своими любовными похождениями, отправился в Биарриц, Цесаревич сказал:

– Надеюсь, море вырвет от отвращения и волна выплюнет на берег его грешное поганое тело.

Говорил он исключительно по-русски. И когда приходил отец (Император часто использовал в разговоре французский), их беседа становилась для него сущей мукой…

Еще раз скажу: я никогда не видел более русского по духу и облику человека, чем этот Цесаревич с его немецкой кровью.

По числу назначений я был четвертым личным адъютантом. Причем первые два (Козлов и князь Барятинский) перешли к нему от покойного брата. Первым же, назначенным после того, как он стал Наследником,

был мой добрый знакомый граф Сергей Шереметев.

У Цесаревича есть одна главная черта: если он к кому привязан – это навсегда. Он боготворил жену. Когда она на неделю уехала в Данию, он не находил себе места, переселился в ее комнаты, сидел у ее кровати, трогательно нюхал её платок.

Мне (как и многим) он казался скучным, примитивным глупцом – до одного случая.

Это произошло в Петергофе, где августейшая чета проводила лето. Было раннее солнечное утро. Цесаревич мне сказал:

– Поедем-ка, дружок, в Павловск…

Он любил туда ездить. У него, видно, это было связано с какими-то редкими, радостными воспоминаниями детства. Редкими – потому что детство соединялось у него с незаживающей обидой – нелюбовью родителей.

Он сел на козлы в легкий английский экипаж – обожал править сам, несмотря на запрещение Государя… Впрочем, позади нас скакала охрана. Я сидел рядом. Обычно он бывал молчалив и скрытен. Он недоверчиво относился к собственным суждениям и редко высказывал их неблизким людям, предпочитая наблюдать и слушать, чтобы не попасть впросак. Слышал, как Победоносцев, видно, пытаясь преодолеть это, цитировал ему изречение какого-то шведского канцлера: «Если бы вы знали, каким малым количеством мудрости управляется мир».

Но в тот день он был радостный, не такой тяжеловесный. Он весь лучился от счастья, его просто распирало, и он бормотал восторженно:

– Ах, как хорошо… как красиво вокруг! Вот жить бы и радоваться, ан нет – все горести, беды, заботы… Зачем люди ссорятся, убивают друг друга, когда вокруг так… так красиво и повсюду Бог… – И вдруг, посмотрев на меня: – Ты ведь еще молод для истинного счастья. Если бы ты мог понять моё счастье с нею, ты очень позавидовал бы мне…

Было жарко, и он захотел выкупаться.

В купальне разделся, снял с себя целый иконостас – на золотой цепи висели крест и множество образков… Плавать ему было трудно, потому что мелко, а он очень тяжел и толст. Но он продолжал веселиться, плескался, как большой ребенок. И пел от счастья и от любви! Больше таким я его никогда не видел.

Впоследствии граф Витте, наш будущий великий министр и мой добрый друг, очень точно характеризовал его: «Он совершенно обыденного ума, пожалуй, можно сказать, ниже среднего ума, ниже средних способностей и ниже среднего образования… Но очень сердечен…» Именно сердечен и оттого счастлив.

В тот день, вернувшись в Петербург в свой «дворец», который мне вдруг показался таким безвкусным, я впервые ему позавидовал. Даже напился в тот одинокий вечер…

Чем-то отравлена моя душа. Я свободен, богат, здоров, красив… И мне все скучно. Я не могу никогда отдаться веселью. Возбуждают только придуманные мною нынешние мои танцы над пропастью… Да и они – суета и неизвестно зачем нужны. А пока спасаю Государя, к которому достаточно равнодушен!

Теперь я сопровождал Цесаревича на секретные совещания в Зимнем дворце! После взрыва они шли каждый день…