Князь. Записки стукача

Радзинский Эдвард Станиславович

И поехал в Москву.

В тот день, пожалуй, вся русская литература присутствовала в зале, не приехал, кажется, один Толстой.

Я вошел в переполненную залу с опозданием. Публика рукоплескала – на эстраде стоял Достоевский. Он раскланивался, ему долго не давали начать.

Я тотчас принялся оглядываться – искал её. Но тщетно.

Федор Михайлович начал читать свою речь. Я никогда не слышал его в общественном месте… Голос глухой, слабый. Но с первыми же словами наступила полнейшая тишина. Этот невзрачный

человечек завораживал.

И я был заворожен некоей потусторонней гипнотической силой, не мог оторваться от его глаз… Клянусь: они светились!

Он говорил не о Пушкине, а о сегодняшнем дне. Рассказывая о трагедии Алеко, «гордого человека», присвоившего себе безумное право судить и убивать, он обращался к обезумевшей молодой России. Но в его речи не было злобного осуждения кровавых заблудших. Одна любовь, уже забытая нами. Он будто себя вспоминал таким же молодым, заблудшим и оттого так исступленно любил… и прощал… И молил нас всех о любви и прощении! И верил, что мы, исстрадавшиеся, рожденные в нашем краю долготерпения, способны на эту любовь и прощение. И вся его речь была как молитва…

Когда он закончил, началось что-то неправдоподобное… Зал хлопал, стучал, стонал, кричал «Браво», в совершенном неистовстве люди вскакивали на стулья, чтобы кричать оттуда. Обнимались друг с другом. Братание было всеобщим. Кто-то у эстрады упал в нервный обморок… На сцену выбежали курсистки с огромным лавровым венком. Под крики и овации они все пытались надеть его на тщедушного Федора Михайловича, а он испуганно отбивался. Но зал не смеялся, он ревел от восторга…

Только тут я вспомнил, зачем пришел. Оглянулся и тотчас увидел черную копну волос, исчезавшую в дальних дверях… Я бросился к выходу. Но ее не догнал…

Я пошел за кулисы поздравить Федора Михайловича. Однако к нему было не пробиться. Огромная толпа окружала его. Он был смертельно бледен…

Я решил приехать к нему завтра в гостиницу.

Он принял меня. Когда я входил, из номера вышла она. Я успел прошептать:

– Жду, умоляю! Я в «Гранд-Отеле»…

Но она молча пролетела, как метеор.

Я вошел в номер Достоевского. После долгих моих восторгов по поводу речи Федор Михайлович как-то искоса взглянул на меня и сказал:

– И вправду, недурно получилось. Хотя накануне плохо спал, полночи готовил костюм и белье и боялся забыть листы с речью. Но еще больше боялся припадка во время выступления. И ведь близок был, да Господь спас… Хорош бы я был… – Лицо болезненно сморщилось. Он рассмеялся тихим смешком.

Она не приехала. Помню, с горя (да, с горя!) я отправился к цыганам – в знаменитый «Яр» (ресторан). Он находился в самом начале Петровского парка, там, где начиналось шоссе, ведущее из Москвы в Петербург.

Недалеко стоял и Петровский замок, где жили перед коронацией в Кремле московские цари.

В 1918 году, в дни Красного террора, в Петровском парке публично расстреливали аристократов…

Тогда

же вокруг парка жили великие цыганские певцы, певшие и плясавшие в двух знаменитых московских ресторанах – «Яре» и «Стрельне». Я любил «Яр» – его зимний сад, раскинувшийся под куполом, пальмы, искусственные гроты. Из этих гротов по тропиночке неслись к столикам удалые официанты…

В тот канувший в Лету жаркий летний вечер 1880 года в «Яре» выступал знаменитый цыганский хор. Я много пил… Потом занял кабинет – после одиннадцати хор пел только в кабинетах.

Перед огромным столом, за которым я сидел один, выстроились певцы. И затянули традиционную – «За дружеской беседою, коль пир идет кругом, заветам дедов следуя, мы песню вам споем…»

Цыгане не пьют во время работы, я напивался один, под безумную цыганскую пляску… Мчались вокруг монисты, юбки, косы… Мне приглянулась высокая красавица цыганка. Иссиня-черная грива волос напоминала, сводила с ума. Никогда не думал, что так гибельно, грешно привяжусь к телу женщины.

Я щедро заплатил и попросил петь одну ее… Хор ушел, но с ней осталась мать – так положено. Запела, заплясала, и комната пошла кругом… Мать судорожно, безумно била в бубен.

«Можешь?» – умоляли мои пьяные глаза.

«Могу, еще как могу!» – отвечало верткое тело, кружившееся передо мной.

Я уже был пьян, спросил грубо:

– Поедешь со мной?

А она, все так же хохоча, кружась, показывала острые зубки:

– На край света поехала бы, да не могу. Милы-ы-ый… Краси-и-ивый!.. Поедем лучше с нами в табор, коли я тебе мила. Но шалить с тобой не буду, а то влюблюсь и зарежу. Или сама, или любовничек мой, цыган, – шептала она и хохотала.

Помню, захохотал и я:

– Далось вам всем убивать меня! Поехали в табор!

«Табором» назывались тогда квартиры, где жили цыгане.

…Официанты понесли на улицу корзины с холодной закуской, вином, фруктами и посудой. Я вышел. Грузили все это на лихача. Я расплатился щедро – все кланялись.

Именно тогда откуда-то явился веселый хохочущий офицер-гусар и с ним некто черный в мужицкой поддевке с кавказским ремешком.

Я влез в экипаж, удивляясь, что так опьянел…

И тотчас у моего экипажа появились тот веселый офицер и другой, в поддевке.

– Захватишь нас, любезнейший?

И не успел ответить, как они сидели со мной в карете!

Картинка плавно, весело ходила, плясала перед глазами…

Я вознице:

– Поехали!

Мы тронулись. И вдруг офицер зашептал:

– Куда едешь, глупый, ждет тебя ненаглядная в гостинице… Любит тебя, дурака…

Я не успел ответить, как кавказец уже прокричал кучеру:

– А ну, Ванька, гони в «Гранд-Отель»!

Полетела тройка, и с ней полетел я – в сладкое небытие.

Я очнулся. Мы стояли у «Гранд-Отеля». Опьянение прошло. Я был свеж и чувствовал себя отдохнувшим…