Княжич. Соправитель. Великий князь Московский

Язвицкий Валерий Иоильевич

– На войну еду! – чуть слышно прошептал он с гордостью и так же тихо добавил: – Васюк – стремянной мой…

Досадно было лишь, что ни кольчуги у него нет, ни шишака, ни оружия. Не похож он на воина. Захотелось ему об этом сказать отцу, да не смеет: говорит он о чем-то важном с «батюшкой». Тверской князь оживлен и весел.

– Добре мы с тобой содеяли! – восклицает он. – Что не стали ждать, когда Шемяка ударит на нас. Теперь же, ежели будет удача Плещееву да Измайлову, мы сами враз ударим супротивника и в лоб и в тыл!

– Право ты мыслишь, – согласился

Василий Васильевич и, помолчав, добавил: – Ежели и воеводы наши у Шемяки отнять Москву не смогут, и тогда право слово твое. Все едино ни Шемяке, ни толстопузому Ивану можайскому на Москве не быти! Не впервой галицкие из Москвы сами выбегают, жмет их народ-то.

– Народ-то, – живо отозвался князь Борис Александрович, – он не любит удельных. Он любит сильных князей, а какая ему защита от удельных-то? Токмо рати, да разоренья, да полоны…

– Слушай, Иване, – весело сказал Василий Васильевич, – слушай сии золотые слова!

– А сильные-то князья ныне – токмо мы с тобой – Москва да Тверь, а Новгород и Псков хошь и сильны тоже, да не под версту нам!

– Рязанский же князь великой и тех слабей.

Княжич Иван радостно слушает обоих великих князей, чувствуя, как страх перед Шемякой совсем пропадает у него. Ивану все более и более нравится князь Борис: чем-то походит он на бабку Софью Витовтовну, но не суровый, как та, а веселый, как отец, и строительство любит, и пение, и всякое искусное ремесло, а пушки у него лучше московских, и льют пушки эти у него в Твери и свои тверские пушкари-литейщики, а не только чужие, немецкие.

Находясь почти неотлучно при отце, много слышит Иван нового и многое старое теперь по-иному понимает. Одного только понять он не может, и больно и обидно ему от этого. Отца спросить не решается, зря накричать может, а бабки нет. Мучает его, почему это князю Борису удача во всем, и живет он в Твери, как царь, и венец золотой носит. Они же вот с отцом мечутся, бегают, а отец то у татар в плену, то у Шемяки! Из Москвы вот их выгнали, и отца ослепили, бабку куда-то заслали, и он сам с Юрием все время бегал с места на место, пока их не заточили с родителями вместе в Угличе. Потом поехали в Вологду, потом в Белозерский монастырь, потом в Тверь, а теперь вот к Волоку. Неожиданно кибитка поехала совсем медленно, а к правой дверке подошел Васюк и, отворив ее, сказал:

– Государи, горка малая на пути нам, но вельми крута. Поедем нога за ногу. Княжич-то засиделся. Пройти бы ему малость да калик послушать.

– Иди, иди, Иване, – весело молвил Василий Васильевич, – а ты Васюк, дверку-то не затворяй, и мы с братом моим калик послушаем.

Могучие голоса густой волной покатились по снегам, и слова гудели внятно и отчетливо:

Ходили калики перехожие из орды в орду,Сорок калик со каликою.Лапотки на ноженьках у них были шелковые,Подсумочки сшиты черна бархата,Во руках были клюки кости рыбьея,На головушках

были шляпки земли греческой.Приходили они в хоробру Литву…

Княжич Иван перестал слушать, увидев вдруг знакомого человека среди калик – то был Федорец Клин. И вот сразу все вспомнилось Ивану: передняя в московских хоромах великого князя, бабка в дверях с посохом, и вот этот калика с отсеченной правой рукой рядом с Яшкой Ростопчей.

– Васюк, Васюк! – вскрикнул Иван. – Гляди, Федорец Клин!

– Ишь ты, – подтвердил Васюк, – истинно Федька Клин. От Суждаля тогда вместе с Ростопчой пригнал.

Федорец Клин тоже признал Васюка и подбежал к кибитке.

– Скажи, Васюк, – громко, пересиливая пение, спросил он, – где государь-то наш?

– Кто меня спрашивает? – отозвался князь Василий. – Ведом мне голос твой.

– Я, я, государь мой! – радостно воскликнул безрукий калика. – Стремянной твой, Федорец! Калика я ныне, государь. Правую руку тогды под Суждалем отсекли поганые напрочь, вместе с саблей отсекли. Хожу ныне с нищей братией, без руки-то некуда мне боле.

Кибитка уж проехала мимо калик перехожих, и пение их уже глуше доносится, а Федорец все еще идет рядом с Васюком перед отворенной дверкой кибитки.

– Свет Божий не мил мне, государь, – горестно бормочет Федорец, – что я без руки-то.

– Свет божий, баишь, не мил, – с печалью и стоном вдруг громко сказал Василий Васильевич. – А яз вот вовсе света белого не вижу, и во тьме буду до конца живота своего!

Заплакал Федорец и крикнул:

– Тобе сие горше, государь мой! Помогни Бог в делах твоих… Прощай!..

– Стой, стой! – окликнул его князь Василий. – Возьми вот полтину…

– И от меня тоже, – добавил князь Борис, подавая деньги.

Замолчали оба государя, а Ивану опять стало грустно, и не захотел он выходить из кибитки. Вот уж и с горки спускаться стали, и Васюка нет, и дверка давно затворена. Вспоминаются Ивану снова скитания по чужим местам, страхи и неудобства всякие.

– Так и мы с татой из орды в орду, – невольно произнес он вслух свои мысли и испуганно взглянул на отца.

Усмехнулся горько Василий Васильевич и, вздохнув, сказал:

– Погоди, сынок, сядем и мы на Москве, Бог даст, крепко…

Когда князья с полками своими отошли от Твери верст на двенадцать и городок Реден видать им стало, прискакали конники из передового полка, а с ними и боярин Садык пригнал со стражей своей.

Борис Александрович весьма обрадован был приездом посла своего и позвал его в кибитку к себе для немедленного тайного доклада обоим государям. Но Садык почтительно доложил сначала, что и начальник их отряда слово имеет к великим князьям.

– Слово сие не тайны требует, – молвил он, усмехаясь, – а кликов великих. Пусть слышат его все вои твои, государь!

– Что скажешь, Тимофей Никифорыч? – весело спросил князь Борис, оборачиваясь к начальнику отряда и догадываясь по лицу его, что вести добрые.