Княжич
Шрифт:
— Про Смирного знаю. Жаль его. И Побора жаль, — вздохнул я.
Тяжко было от навалившегося лиха. Желя и Карна в душе моей слезы горькие лили. Только нельзя мне сейчас их наружу выпускать…
— Ты бы к тетке Милаве заглянул, — сказал Ярун. — Грузно ей сейчас. Да и всем нелегко…
— Загляну. Обязательно. Вот только с отцом повидаюсь…
Я нашел отца в опочивальне. Таким я его никогда не видел. Борода всклочена. Глубокий шрам на щеке кровью сочится. Горячечным блеском полыхает взгляд. Голова тряпицей обвязана…
— Батюшка! — кинулся
Упал на колени перед ложем. Голову склонил.
— Добрынюшка! — попытался он встать.
— Тише, княже, нельзя тебе силы терять. — Микула удержал его на ложе.
— Видишь, как оно обернулось, сынко? — а сам мне ладонью по волосам.
— Малуша где? — спросил я огнищанина.
— У нас она, — сказал тихо Микула. — Ее еще седмицу назад с Заглядой под Берисавин пригляд отправили.
— А Любава?
— Когда я уходил, в здравии она была. Ты за них не переживай. Навряд варяги до наших дебрей доберутся. А если что, они в схороне укроются.
— Ольгино войско на подходе! — в опочивальню влетел Путята.
Увидел меня. Остановился. Улыбнулся. Рубец на лице еще больше побагровел. А я вижу, что глаза у него, как у зверя затравленного. У меня, наверное, такие же.
— Рад видеть тебя, княжич.
— А я тебя, — поднялся я с колен, подошел к нему, обнялись мы крепко.
— Сынко, — простонал отец, — держись, сколько можешь. Не отдай Коростень.
— Не отдам, — сказал я твердо. — Что? Пошли, что ли? Владана! — крикнул я сенной девке. — За отцом пригляди…
— А я ведь достал Асмуда, — сказал Путята, когда мы вышли от отца.
— Он на пепелище за смертью пришел, — ответил я ему.
— А ты почем знаешь?
И я вкратце рассказал ему, как в полон попал. Как видел бой с холма. Как Асмуд рог свой Ольге передал. Как меня Соломон освободил…
— Так что ты, считай, ему услугу сделал. Он теперь в Вальхалле с богами своими пирует.
— Эх, — в сердцах махнул рукой воевода. — Знал бы, не тронул бы его. Пусть бы сам подох.
— Что теперь о прошлом жалеть, — успокоил его Микула. — О том, что дальше будет, думать надо…
— Древляне, люди вольные! — крикнул я с крыльца. — Сила вражья к Коростеню подходит! Все, кто может держать оружие, — на стены! Это говорю я! Грядущий князь Добрый Малевич!..
Не вышло у руси с наскоку Коростень взять. Расшиблись они о стены города. Отхлынули. В осаду сели. Через две седмицы хан Куря со своими печенегами ушел. Не любили они долго без дела сидеть. Им бы по степи скакать да купцов грабить, а города брать печенеги не приучены.
Немного силы у Ольги осталось. На штурм не хватит. Решила нас голодом заморить. Только просчитались они со Свенельдом. Отец запасов в Коростене на три года собрал. Так и прожили все лето. Они там. Мы тут.
Скучали. Переругивались. Из луков друг в друга постреливали. Широт много стрел заготовил. Хватало нам. Да и им все время подвозили.
Отец на поправку пошел. Через месяц с постели встал.
Смеялся, что жениться хотел, а теперь за калеку ни одна карга старая не пойдет.
Лето между тем пошло на убыль. А как узел, им и Ольгой завязанный, распутать, никто не знал…
26 августа 946 г.
Три дня назад всполошились осадники. Мы подумали, что они на штурм отважатся. На стены высыпали. Смотрим, к становищу варяжскому подкрепление идет. Только ошиблись мы.
Слишком мало пришедших для подмоги было. Человек сто. Не больше. Один среди них выделялся. И конь под ним хорош. И сам всадник чудной. На шеломе перья развеваются. Плащ на нем синий. Не воин, а птица расфуфыренная. Он перед Ольгой спешился. Поклон ей отвесил. Потом они в шатер вошли…
Наутро стража доложила, что к воротам кто-то подъезжает. Один.
Мы с отцом из башни выглянули. Точно.
Ратник, из пришедших накануне, возле моста остановился. Меч со щитом на землю положил. Копье рядом оставил. Кольчугу с себя снял. В одной рубахе остался. Коня в поводу к воротам подвел.
— Впустить переговорщика, — велел отец. Заскрипели ворота. Вошел незнакомец в Коростень. Только незнакомец ли? Что-то в госте такое было, отчего у меня сердце радостно екнуло.
Присмотрелся я. Пресветлый Даждьбоже! Это же Яромир! Вот уж кого увидеть не чаял.
— Яромир! — бросился я к нему.
— Добрыня!
Оказалось, что даже в наше горькое время есть место для радости.
— Как же ты через германцев пробрался?
— А как ты от норманнов уйти сумел?
— Я смотрю, старые знакомцы встретились, — подошел к нам отец.
— То так есть, — поклонился Яромир. — Круль Чешский и Моравский Болеслав тебе, князю Древлянскому, поклон шлет. Сам он пока в становище врагов твоих остановился. Дозволения просит в град твой войти.
— Что надо дяде жены моей?
— Прознал он, что ты нужду терпишь. Хочет помочь.
Отец немного подумал и сказал:
— Пусть приходит. Рады мы будем князю Болеславу и помощи его…
Болеслав оказался человеком старым, но еще крепким. А что наряд на нем чудной, так это ничего. Хоть по одежке встречают, да провожают-то по уму.
Пока чехи в Коростене размещались, мы с Яромиром встречу отметили. Я ему о своем житье-бытье рассказал. Он — о своем.
Оказалось, что почти год он в землях германских зверем диким таился. К своим пробирался. Помог ему христианский Бог. Миновал он германцев. Правда, рысь его немного потрепала да однажды волк чуть не загрыз, так это мелочи. Добрался он до Праги. К Болеславу с повинной пришел. Дескать, не уберег он меня. Смотрит, а Здебор уже дома. Отпустил же его отец, как только прознал, что мы до земли Чешской не доехали. Корить его сильно не стали.