Княжич
Шрифт:
— Такая уж Доля нам выпала, — улыбнулся я.
Но тут разговор наш прервали. Варяги подлетели. Охрана Ольгина. Окружили ее, меня в сторону оттерли. Точно я недруг и навредить ей могу. Только я на это не обиделся. Они свою службу несли. Охранную.
Больше мы с ней не разговаривали.
А пока мы по Древлянской земле шли, я все на нее поглядывал. Как ей родина моя? Нравится? Но она и не смотрела по сторонам. Ехала молча, в свои думы погруженная. А зря.
Вокруг весна буйство учинила. Зеленью чистой землю раскрасила. Цветами яркими в глаза брызгает.
А вдвое радостнее оттого, что Любаву скоро увижу. Соскучился по ней, сил нет. Как закончится все, я сразу к ней. Но когда это все закончится?
Так мы и двигались вперед.
А я все думал, какой она мне станет мачехой. Не обидит ли Малушу? Сумеет ли отца полюбить? Без любви разве жить можно?
Так и добрались мы до крутояра. Поодаль стали. Смотрю, всадники летят. Отец нам навстречу скачет. Спешит. Путята за ним едва успевает. Подлетел к Ольге. Осадил коня. На дыбы его перед ней поднял.
— Здраве буде, — говорит, а сам, вижу, волнуется.
А конь под ним танцует. Сбруей поигрывает. На кобылку Ольгину глазом косит. Дескать, смотри, какой я молодец.
А та отвернулась. Точно ее ничего не касается. Потом и вовсе головой в землю уткнулась, молодую травку щипать начала.
Мы-то дальше поехали. К столам поближе. А отец с Ольгой остался. Оглянулся я. Вижу, что они говорят о чем-то. Пусть говорят. Может, что и выговорят.
А все же верно, что в гостях хорошо, а дома лучше. Рад я был увидеть после долгого отсутствия родные лица.
— Что, Добрыня, — спросил Белорев, когда мы подъехали к своим, — хорошо ли вас угощала княгиня Киевская?
— Здрав будь, знахарь, — ответил я. — Угощала неплохо, но разве снедь полянская может с нашей сравниться?
— А что? Наша еда лучше?
— А то сам не знаешь?
— Ну, а сама княгиня Ольга?
— Это ты у Гостомысла спроси. Он с ней больше моего говорил.
— А все же?
— Поживем — увидим.
— О чем это князь с ней беседу ведет? — подошел к нам ключник Домовит.
— Это не наше дело, — ответил ему Путята, сходя с коня. — Ты лучше скажи, что там у тебя со столами?
— А что? — пожал плечами ключник. — У нас все к тризне готово. Холопы уж накрывать начали.
— Да… — вздохнул Гостомысл. — Дай им Белес разума. Столковались бы…
Ольга наплакалась вволю. И не столько ей мужа своего жалко было, сколько по себе слезы лила. По житью своему нелегкому. Ольга даже злилась на Игоря. Оставил ее одну с малолетним сыном. И сдалась же ему эта треклятая земля Древлянская.
Она сидела у его могилы на большом валуне. Одна. Никто не смел мешать ее вдовьему горю. А слезы все текли и текли. Да только не вернут эти слезы соленые ни мужа, ни покоя.
Враги кругом. Недруги. Только и ждут повода, чтобы и ее, и Святослава жизни лишить. И среди этих недругов выживать надо. Сына на ноги ставить. Сердце в одной ладони сжать, а в другой Русь удерживать. Иначе сломают,
А слезы — это ничего. Хорошо даже. Пусть враги думают, что и вправду она горем безутешным придавлена. Пусть победу свою попразднуют. Недолго им радоваться. Всего ничего…
Встала она с валуна холодного. Слезы утерла. Повернулась к стоящим в отдалении дружинникам.
— Снимайте шеломы, — крикнула. — Натаскайте земли. Курган насыпьте. Как положено. Пусть курган стоит, чтоб люди Игоря помнили…
Курган насыпали высокий. Мы тоже хотели помочь, но Ольга попросила отца, чтоб не вмешивался. Он и здесь ей на уступку пошел. Понимал, что важно это для нее. А потому мы ждали в сторонке. Впрочем, варяги и сами справились.
Меня так и подмывало спросить отца, договорились они или нет. Видел я, что и других это волнует. Только молчал князь, и мы молчали. Стояли и смотрели, как дружинники землю в шеломах таскают.
А после и за тризну сели. И все сразу ясно стало. Рядом Ольга с отцом во главе стола оказалась. Выходит, будет у меня мачеха.
Вздохнул я только. Зубы покрепче сжал. Обидно мне почему-то за матушку стало. А потом успокоился. Прав был отец. Лучше уж так, чем война.
Холопы налили в братину [197] меда пьяного. Отцу подали. Тот встал. Поднял ее двумя руками высоко над головой. Посмотрел на заходящее солнце и сказал:
— Пусть пухом Ингварю земля Древлянская будет. Не хотели мы смерти его, только сам он ее в земле нашей нашел. Прощаю ему все обиды свои. Не держу на него больше ни гнева, ни зла. Пусть спокойно ему будет в Сварге. Пусть не пустеет его чаша в Светлом Ирии. Да будет так!
197
Братина — большая поминальная чаша.
Выпил он и по кругу братину пустил. Все приложились к поминальному меду. По очереди. И каждый о своем подумал. Каждый извинил кагана Киевского. Чтобы легко его душе в Репейских горах жилось.
И я к братине приложился. Простил я Ингварю все, что он мне плохого сделал. И смерть матери тоже простил. Мертвые, они бесчестья не имеют…
А вслед за тем тризна своим путем пошла. И пили много. И ели много. И песню кто-то затянул.
А Ольга сидела, словно каменная. Отец ей что-то наговаривал, а она и не замечала будто. И не ела, и не пила.
Стемнело уже совсем. Лишь разложенные вокруг стола костры освещали поминающих. Разгоняли ночную тьму, красили все вокруг в алое.
Мне мед в голову ударил. Легко стало. На душе весело. Натуга последних дней отпускать стала. И уже не такой страшной жизнь грядущая казалась.
«Ну что? — думал я. — Ну мачеха. Не съест же она меня в самом-то деле. И Малушу небось не обидит. Отец не позволит…»
Тут вдруг кукушка в ближнем лесу закуковала.
— Кукушка, кукушка, сколько мне жить осталось?