Княжич
Шрифт:
— Да ладно… — усмехнулся я.
— Ну, не совсем еще настоящая, но матушка учит, — смутилась Любава. — Как помирать начнет, так мне все передаст. А пока я помогаю ей. Подле тебя-то кто ночами сидел? Моим-то еще и в поле работать. Жатва ведь. Почитай, с русальной недели дожди. А тут ты еще…
— Ну, прости…
— За что? Такая уж наша доля, — вздохнула она.
Ветер Стрибожич налетел нежданно. Пошумел соснами в ближнем бору. Прошелся пыльным облачком по двору. Холодком пробежался по моему телу. Застрял в подвязанных расшитой тесемкой русых
Большая рыжая собака выскочила из-за угла дома, подбежала к нам и, настороженно окинув меня взглядом, ткнулась девчонке в колени.
— Ой, Гавча. — Любава ласково потрепала ее. — Видишь, — показала она мне на изорванное собачье
ухо. — Это ее волчище подрал. Отца загрызть хотел, так Гавча не дала. Хочешь, можешь погладить. Не бойся. Со мной она не тронет.
Я осторожно погладил Гавчу по большой голове. Она снова внимательно посмотрела на меня и лизнула ладонь. Щекотно.
— А что это у нее? — наткнулся я на холщовый мешочек, пришитый к ошейнику.
— Это матушка весточку прислала. — Девчонка достала из мешочка свернутый в окатыш кусок бересты.
Развернула его и принялась читать, смешно шевеля губами.
— Что там? — спросил я Любаву, пытаясь заглянуть ей через плечо.
Но та вдруг стала очень серьезной.
— Что? Что случилось? — спросил я ее.
— Беда, княжич, — ответила девчонка. — Гости в наш надел вступили незваные.
— Кто?
— Не знаю. Но матушка остеречься велит.
— Что делать будем?
— Пока ничего, — ответила Любава. — Может, мимо пройдут. На наше подворье дорога не дюже протоптана. Авось не заметят.
Тревожно на душе стало. Боязно. Но виду я не показал. Мужик все-таки. Не пристало свою тревогу на людях оказывать. Тем более перед девчонкой.
— Ты не бойся, — сказал я ей. — Я тебя в обиду не дам.
— Да… — усмехнулась Любава, — тебе сейчас только меня от обидчиков оборонять…
Она встала, подняла корзину и потащила ее в баню.
Она шла. Статная и насмешливая. А я почему-то вспомнил ее в тот день, когда пришел в себя…
И луч, пробивающий темень натопленной бани…
И капельки сверкающей в солнечном свете влаги на ее неприкрытом девчоночьем теле…
И от этого стало не по себе. И вдруг кольнуло где-то под сердцем.
Истомой.
— Тебе помочь? — спросил я.
— Сиди уж, помощник. Гавча, стереги его. Собака легла у моих ног, зевнула и, положив морду на лапы, прикрыла глаза.
— Любава, — позвал я.
— Чего тебе, княжич?
— Я, когда вырасту, женюсь на тебе. В бане что-то громыхнуло.
— Как есть дурак! — послышался оттуда голос девчонки. — Буробит незнамо что. Или снова головой помутился? Пока ты вырастешь, я уж старой буду. И потом, отец меня за Кузнецова сына на следующее лето отдать обещал. Так что выбрось глупости из головы.
— А он тебе что? Нравится?
— Кто?
— Так кузнецов сын.
— Хороший парень. Только уж черен больно. Говорит, что сажа ему под кожу въелась. Не отмывается.
— Ты про него забудь, — упрямо сказал я. — С Микулой я поговорю. Пусть он тебя для меня побережет. А кузнецов сын себе кого еще подыщет. А ты б за меня пошла?
Из дверей прибанника показалась Любава. Она вытерла руки. Потом повесила утирку на бельевую веревку. Поправила поясок на сарафане. Пригладила растрепавшиеся волосы. Подошла. Смерила меня взглядом. Хитро так посмотрела.
— Ну, — сказала она собаке, — как тебе, Гавча, жених?
Собака приподняла изорванное ухо, точно прислушиваясь к чему-то, и, повернувшись на спину, подставила лохматое пузо. Чеши, мол.
Любава присела на корточки. Почесала собаку. Еще раз взглянула на меня. А потом сказала Гавче:
— Вот и мне кажется, что зеленый он больно. Еще небось и женилка не выросла.
И рассмеялась.
Кровь бросилась мне в лицо.
Болью застучала в висках.
Потемнело в глазах.
— Ну, чего ты? Чего? — услышал я голос Любавы. — Эка разошелся. Успокойся.
— Все уже, — ответил я. — Прошло.
— Не знала я, что ты такой, — положила она свою горячую ладошку мне на лоб.
— В порядке я, — убрал ее руку.
— Ну, как знаешь, — надула она губы и повернулась, чтоб уйти.
И тут Гавча вскочила на ноги и с лаем бросилась в лес.
— Выходит, не прошли мимо гости, — с тревогой сказала Любава.
И точно. Под громкий собачий лай на опушке показались всадники. Их было человек двадцать. Не поляне и не варяги. Русь разноплеменная. Уж больно пестро было их снаряжение. И плащи разные, и доспехи вразброд. Кто в кольчуге, кто в кожаной рубахе, а кто и вовсе в дерюге. И сбруя на конях разная. У кого-то ременная, а у кого и из простого вервья вязанная.
Впереди этой ватаги ехали трое.
Левый всадник был молод. Видно было, что он редко ездит верхом. Словно мешок, болтался в седле. Знать, привык он больше на своих двоих или на драккаре по этой земле передвигаться.
Правый был средних лет. Усы, завитые в косы по варяжскому обычаю, болтались в такт конскому шагу. Был он угрюм и сосредоточен. Точно думал свою варяжскую великую думу, да додумать никак не мог.
Третий, тот, что посередке, ехал чуть впереди остальных и сидел на коне как влитой. У него усы хоть и коротки были, зато в цепком взгляде, в крепкой руке, лежащей на большом навершии меча, в самой его посадке читались сила и властность.
Эти трое были точно не из руси. И сбруя справная, и кони сытые. Резво идут. Только плащи серые по ветру вьются.
А Гавча возле них кружится. Лаем заходится. Норовит коня переднего за бабку хватануть.
— Отстань, рваная! — крикнул один из троицы. Плетью махнул, да не попал по собаке. А та еще пуще завелась.
— Ой, дяденьки! — закричала Любава. — Собачку не забижайте!
Она подбежала ко мне, шепнула:
— Посиди пока, княже, — и надавила ногтем мне где-то за ухом.