Княжич
Шрифт:
Сколько лет Путята на душе тот камень носил? А вчера не выдержал. Хлебнул да все и выложил. Как оно на самом деле было. Каялся. Просил, чтоб я смертью его бил. Кричал, что не может он больше такую вину в себе таить. Плакал навзрыд, как маленький. И я, помнится, тоже плакал. Хмель из себя выпускал. И горе лютое. А потом простил я его. Не воевода виноват. Доля судьбу такую матери сплела. Любит она над жизнями человечьими потешиться. Ох любит…
Глава
ЛЮБАВА
16 июля 942 г.
В своем тяжелом забытьи я слышал невнятное, непонятное бормотание. Будто рой растревоженных пчел решил сделать улей в моей голове. Вот только у матки была человеческая голова, и она бубнила и бубнила мне что-то на ухо.
Потом мне вливали в рот горькое вонючее зелье. И от этого жар разливался по телу. Едкая вонь заполняла нос, рот, пылала огнем в груди. И чудилось, что голова от этой отравы светлеет…
Несколько раз мне казалось, что я прихожу в себя…
Расплывчатые пятна приобретают форму, но, кроме горевшего синим пламени, я ничего осознать не мог…
И опять — погружение то ли в сонное, то ли в бессознательное небытие…
И вновь глухое бормотание, пробирающее до костей… Иногда я разбирал отдельные слова, но смысл их ускользал от меня. И я снова и снова пытался понять — жив или уже нет…
Только голос, беспощадно однообразный, подсказывал мне, что я все еще в Яви. Но сколько я ни старался, не мог понять, кто бормочет: мужчина или женщина.
Да и какая разница, кто месит тесто, чтобы испечь хлеб…
Ведь… я стал тестом… Пышным, липким, холодным и податливым… И чьи-то сильные руки мяли меня, шлепали обо что-то твердое… Растягивали и скручивали… Сжимали и взбивали… От этого мне становилось все лучше…
И гордостью я преисполнился оттого, что вскоре из меня выпекут каравай… Каравай, каравай, кого хочешь выбирай…
Выбрал.
Жарко.
Пахнет лугом. Травами медвяными и горьким чем-то. Аж дышать тяжело.
Яркий луч резанул по глазам, едва я только приподнял веки. Снова зажмурился. Во рту пересохло. Показалось, что вот-вот губы потрескаются от нестерпимой жажды и горячая кровь брызнет ручьем. И тогда я напьюсь…
— Пить…
— Слышала, Любава? — Женский голос был мне не знаком. — Пить просит. Значит, прав был знахарь. На поправку княжич пошел.
— Смотри, мама, у него веко дергается. — Только девчонки, а голосок был девчачий, мне не хватало.
— Где я? — Мне понадобились все силы, чтобы сказать это.
— Тише. Тише, княжич, не то снова уйдешь. Слаб ты еще больно.
— Где я? — этот вопрос не давал мне покоя.
— Мама, что он меня не слушает? — В голосе девчонки послышалась обида.
— Все они, мужики, такие. Сначала не слушают нас, а потом мучаются. Ты не смотри на него. Давай тряпицу сюда. А ты, княжич, силы береги. В бане ты. В бане.
Я
Свет врывался в темноту жарко натопленной бани через маленькое оконце под потолком. И в этом ярко-желтом луче проявился худенький девчачий образ. Мне показалось, что это сама девчонка светится, разгоняя тьму.
— Ты красивая. — Я не знаю, как такие слова могли сорваться с моих губ.
— Дурак, — сказал образ и показал язык.
— Да будет тебе, Любава, — сказала женщина. — Разве не видишь? Не в себе он. Небось подумал, что ты навка какая.
Она приподняла мне голову и влила в рот что-то теплое и очень-очень вкусное.
— Ешь, ешь. Поди, изголодался. Седмицу целую одними отварами тебя отпаиваю.
Долго уговаривать меня не пришлось. Я сделал еще один большой глоток. Потом еще.
— Что? Хороша похлебочка? — Девчонка подошла поближе и мягкими пальцами убрала волосы с моего вспотевшего лба.
— Угу, — промычал я и сделал еще глоток.
— Мамка старалась, крысу эту в трех водах вываривала.
Я поперхнулся. Выплюнул варево. В животе противно заурчало. И тошнота подкатила к горлу.
— Ты чего, шутоломный? — рассердилась женщина.
Вытерла с груди мой плевок и строго посмотрела на девчонку:
— Зачем ты так?
— А что тут такого? — пожала плечами Любава. — Жить захочет, и не такое проглотит, — и прочь отошла.
— И верно, княжич, — женщина повернулась ко мне и вновь поднесла к моим губам миску, — ничего зазорного в этом нет. Крыса зверь чистый. Абы чего не сожрет. А мясо у нее полезное. Силу дает. Ешь.
— Знал бы он, из чего ты отвары творила… — из дальнего угла подала голос девчонка.
— А зачем ему знать? — улыбнулась женщина. — Ему сейчас не знать, а выздоравливать нужно. Хочешь жить, княжич? Тогда ешь и не противься.
Она подсунула свою маленькую крепкую ладошку под мой затылок и ткнула миску мне в губы.
— Ешь, — твердо сказала.
Делать нечего. Пришлось разжать зубы и сделать еще глоток. А похлебка была действительно вкусной.
— Вот и славно, — сказала женщина, когда я проглотил остатки, и тряпицей утерла мне губы. — Теперь точно на поправку пойдешь.
Она встала с моей постели. Отошла. Поставила миску на небольшой стол, заваленный пучками трав и снизками кореньев. Выбрала среди этой груды один пучок. Пошептала над ним что-то и бросила траву в огонь.
Трава вспыхнула и погасла, а по бане потекло сладкое тягучее благоухание.
По телу моему пробежала теплая волна, и я понял, что слабость и голод отступают.
— А вы чего телешом? — спросил я, когда в голове немного прояснилось.
— Так жарко же, — сказала девчонка. — А мы вокруг тебя, почитай, седмицу целую пляшем. Думали, что совсем в Сваргу уйдешь, да, видно, рано тебе еще. Ну, вставай. Чего разлегся-то?