Княжна Тараканова: Жизнь за императрицу

Кравцова Марина Валерьевна

– Анюта, вы здесь? – удивился Ошеров.

– Ох, Сергей Александрович…

Она смущенно улыбнулась.

– Для чего же вы покинули общество, графинюшка?

Юная графиня не знала, что отвечать. Она неловко положила книгу на стол.

– Возьмите с собой, Анна Алексеевна, Николенька будет рад услужить вам.

– Это его книги?

– Да, его. Я никогда не был охотником до чтения.

– У Николая Сергеевича хороший вкус.

– Рад слышать, – улыбнулся Ошеров.

Они помолчали. Анюта вдруг покраснела, потупилась и тихо произнесла:

– Отец

всегда хотел, чтобы мы с Николенькой поженились… Николенька очень хороший, но я никогда не выйду замуж.

– Почему же? В монахини желаете?

– Нет, для монастыря я слабая, – серьезно сказала Анюта. – Буду, как Господь даст. А замуж… призвания нет.

Он задумалась.

– Буду молиться, как умею. Мне хорошо одной. Я привыкла…

– В этом вы похожи на… одну чудесную женщину, – признался вдруг Сергей Александрович.

Анна подняла на него вдумчивый взор.

– Вы любили ее?

Сергей не смог сдержать улыбки.

– Анюточка, деточка, да разве об этом спрашивают? Да еще так… напрямую.

Она покраснела и совсем смутилась.

– Простите…

Сергей Александрович ласково глядел на девушку, он понимал ее и сознавал, как одиноко и грустно ей в доме отца, всегда шумном, кипящем, где все не по склонностям, все чуждо, и нет друзей, нет никого, кроме Марьи Бахметевой.

– Да, я любил ее, – ответил он на вопрос юной графини.

– А я никого не люблю и не любила… Я все думаю… вы знаете, как умер мой дядя Григорий?

– Да.

– Царствие ему Небесное. Мне рассказывали. Я верю, что Господь простил ему все прегрешения, потому что, говорят, он сильно мучался. Может быть, болезнь ему была в искупление. Я буду молиться за него.

Ошеров подошел и поцеловал девушку в лоб.

– Молитесь, ангел. Вас услышат с небес. И за меня, великого грешника, помолитесь…

*

По воцарении Александра Павловича Николенька смог, наконец, подать в отставку. Очень не понравилось это старшему Ошерову, но возражать он не стал, и сын с облегчением сменил мундир на фрак.

– Где же теперь служить-то будешь? – спрашивал его отец.

– Придумаю что-нибудь, – бездумно отвечал Николенька.

Но проходило время, а Николай, ничего не придумав, продолжал вести беззаботную светскую жизнь. Отец пытался ему выговаривать, Николенька смотрел на него и улыбался своей странной улыбкой – губы улыбались, а глаза словно стекленели, глядя в никуда, и у Сергея Александровича слова застревали в горле.

«Непростой мальчишка, ох непростой, – думалось ему в такие минуты. – Скрытен, себе на уме… а так, по виду, и не скажешь».

Взгляд этот отца тревожил. Не только упреки не достигали цели, казалось, возьми сейчас булавку и начни втыкать ему в ладонь, а он так и с места не тронется и будет улыбаться непонятной своей улыбкой…

В обществе Николенька имел большой успех. Он бы и в Петербурге блистал, а в Москве тем паче. Веселый, очаровательный, приветливый ко всем. Дамы в него влюблялись, в юношеской компании молодому Ошерову пытались во всем подражать, и молоденькие мальчишки невольно попадали

под его влияние. А вскоре Николай Ошеров стал известен как ревностный патриот, и оттого сделался неприятен иным кругам. Тем, кто осмеливался при нем с новомодным презрением отзываться о собственном Отечестве, бойкий Николенька, невзирая на титулы и чины, затыкал рот остроумными колкостями и удачными цитатами из книг, и его тут же поддерживали его юные дерзкие «оруженосцы». Но больше всего забавляло молодого Ошерова, что патриоты его тоже недолюбливали. Не понимали, почему при подобном образе мыслей, он болтает в обществе только по-французски, почему щеголяет в нарядах, шитых у иностранцев по иностранной моде. «Нет, – сделали вывод патриоты, – не серьезно…» То же думал и старший Ошеров.

Сергею Александровичу ничего не оставалось, как наблюдать жизнь сына со стороны, и он был этим втайне обижен.

– Колька, – в конце концов не выдержал он, – ну сколько можно? Для того ли я тебя растил, определял в корпус, в полк устраивал, чтобы ты жил ныне мотыльком порхающим?

– Не сердитесь, папа. Ну что же делать, коли не по мне офицерское сообщество?

– В гостиных музицировать, да романсы распевать с молодой статской советницей лучше?

– Лучше, – Николенька улыбнулся, но не обычной своей, столь неприятной отцу улыбкой, а весело и лучезарно.

– Не сердитесь на меня, отец, – уже серьезно повторил он, глядя в расстроенное лицо Сергея Александровича. – Не так все просто… Я вообще не хочу оставаться в столице.

– Не понимаю тебя.

– Поеду в деревню.

– На коров любоваться? Или… а! Преподавать крестьянам математику.

– Напрасно вы смеетесь, – Карие глаза молодого человека погрустнели. – Когда я вернулся последний раз из деревни… много я передумал. Плохо, папенька…

– Что же плохо? Почему ты замолчал? Изволь объясниться!

– Отец, мы – дворяне. Нам Господь дал больше, с нас больше и спрос. Я тогда, на Урале, много расспрашивал о Пугачеве у местных… И понял, что суть жизни моей не в том, чтоб в полку годы тратить впустую. Нет, конечно, если война там или что, и я возьму в руки оружие. Но смысл моей жизни – это то… то, чтобы… Ну, если второй Емелька вдруг явиться и придет к мужикам моим, и скажет: «Айда со мной, ребята!», так чтобы никто, ни один, как тогда… Отец! Чтобы они все как один против Емельки вилы взяли, а нет, так мучениками пали за правду от смутьян. Не математику преподавать, нет… Евангелие, наверное. Да! Всем разъяснять, всем, каждому. Народ-то наш, отец… замечательный народ.

– Слушаю я тебя, – покачал головой Сергей Александрович, – и уже не знаю, что и делать… Библиотеку что ли запереть, а ключ выбросить? Да чего же ты все-таки хочешь-то? Ты дело говори!

– А дела я пока не разумею, вот беда. Поэтому, папенька, здесь пока, с вами. Думаю, наблюдаю, жизни учусь…

– В гостиных?

– Не только. Ну да пока о чем-то говорить. Папа, я пойду, ежели позволите, Марье Семеновне Бахметевой обещался быть к обеду. Вы знаете, у них с Алексей Григорьичем размолвка вышла, она от него съехала.