Княжна Тараканова
Шрифт:
Затем вот что случилось: Ганецкий принялся настаивать на том, чтобы верховые прогулки прекратились. Он уверял, будто видел близ их жилища какого-то субъекта, одетого весьма ординарно, то есть приблизительно в такую одежду, в какую чаще всего одеваются в Риме провинциальные дворяне из Тосканы, а тосканцев бывало в Риме много, в особенности теперь, когда ожидалось избрание великого понтифика…
Она протестовала, возражала Ганецкому; сердито, возбужденно говорила, что он нарочно, назло не хочет, чтобы она ездила верхом… Но Михал также предпринял внимательное наблюдение и заметил незнакомца, тот действительно бродил неподалеку от дома, имея вид фланера, но фланера несколько настороженного…
Снова приняты были меры к устроению уединенной жизни. Окошки кареты плотно
Незнакомец продолжал появляться у дома на Марсовом поле с некоторой завидной регулярностью. В доме была устроена домовая часовня, где сам Ганецкий ежедневно служил мессу. Поползли, зашагали и побежали слухи о «русской княжне» или «знатной польке»… Мессы в домовой часовне должны были сделаться известными через Вонсовича и доказывать приверженность княжны именно к вере католической…
Иные толковали о ней как о родственнице князя Радзивилла, но это мнение было очень скоро опровергнуто. Между тем по-прежнему решительно недоставало денег. И тут-то случилось одно совсем особенное происшествие. Она решила действовать независимо. В раздражении она размышляла о своей нынешней несвободе. Она, в сущности, зависела от Михала, и оба они зависели от Ганецкого. Да, Михала она любила и даже это ее отношение к нему возможно было определить как большее, чем эта самая любовь, но ведь все это вовсе не должно было означать несвободу, то есть именно ее несвободу! Наверное, было бы лучше, легче для нее любить его по-прежнему на расстоянии, даже более, чем любить… Или все это всего лишь еще одна ложь, эти ее мысли, а на самом деле она просто-напросто не умеет любить человека, которого она любит… Вот нечто абсурдное… Она уже обвиняла себя в неумении чувствовать, в безразличии к людям… Потом решительно сказала себе, что все это пустые путаные и демагогические рассуждения… И она поняла, зачем ей вся эта путаница. Все это было потому, что она решила поступить, как ей хотелось. Она ничего не сказала Михалу. В конце-то концов пусть он поймет… Но лучше не рассуждать! Она посвятила Франциску в свой план и тотчас приказала ей:
– Молчи! Ничего не говори! Я все равно сделаю по-своему, как я хочу!.. И не говори ничего ему! Не смей!..
Франциска хмуро отвечала, что Михал узнает обо всем, то есть непременно узнает…
– …и без меня!..
И все же Франциска привела в исполнение план своей госпожи, и четыре ящика были отосланы в ломбард в качестве залога. Однако ни единой монеты не удалось получить. Ящики в ломбарде тотчас были вскрыты, и в них обнаружились какие-то скомканные тряпки, чистые, впрочем. Дело получило широкую огласку. Вышла страшная ссора с Михалом, иначе и быть не могло. Они наговорили друг другу бог знает чего… Она признала свою вину, он удовлетворился ее признанием, но ей все равно казалось, что он самодовольно наслаждается ее покаянием. Она досадовала и на себя и на него. Ганецкий, узнав о происшедшем, вызвался исправить положение. Франциска предложила взять вину на себя. Но Михал сказал сердито, что она такая же безмозглая дура, как и ее госпожа!
– …потому что камеристку, способную так поступить, остается только рассчитать!..
Ганецкий все же сумел распустить слух, будто ящики были отосланы в ломбард одним из слуг, без ведома хозяина, то есть Доманского, а тем более не могла знать об этом госпожа, и что слуга изгнан из дома… Но пятно на репутации незнакомки оставалось, и определение «авантюрьера» занимало уже значительное место в толках о ней…
Ганецкий явился в Ватикан в сопровождении Вонсовича и передал кардиналу Альбани письмо. Елизавете не нравился Вонсович, он представлялся ей слишком пристально всматривающимся в ее лицо, слишком пристально наблюдающим
С Михалом она помирилась, но отношения сделались натянуты, оба, едва начав говорить друг с другом, тотчас готовы были нервно друг друга обвинять, и обоих эта нервическая готовность раздражала…
Кардинал отослал Ганецкого к своему секретарю, аббату Роккатани. Ганецкому удалось уговорить аббата нанести визит в дом Gioranni, где его проводили в кабинет знатной незнакомки. Она писала, сидя на простом стуле, склонившись над столешницей. Тотчас поднялась, отослала Ганецкого и Доманского и, оставшись наедине с гостем, заговорила. Она с достоинством уговаривала аббата устроить ей встречу с Альбани. Она показала завещание. Аббат более молчал, нежели говорил. Все же он обещал поразмыслить о ее просьбе…
Его дальнейших действий не предусмотрели ни Михал, ни она. А дело было в том, что вот уже неделю навещал ее лекарь Саличетти. Кровотечений у нее больше не случалось, но кашель привязался и не отпускал. Она выкашливала в платок бурые крошки, снова чувствовала порою упадок сил и боль в груди. И снова Михал настоял на приглашении врача. Все это началось после досадного и нелепого инцидента с ящиками… Так вот, аббат решил разузнать о ней именно у Саличетти! От кого он мог узнать о том, что она лечится именно у Саличетти? Может быть, от Вонсовича… Саличетти охотно рассказал аббату о болезни прекрасной незнакомки, которую, то есть не женщину, а болезнь, он называл: «apostema», слово было красиво звучащее, означало, собственно, грудную жабу… Саличетти рассказал аббату, что больная страдает, разумеется, болями в груди, также ее периодически мучит упадок сил и случаются нервические кризы, сопровождающиеся тоской и слезами. Эскулап оказался словоохотливым и доверил аббату также и то, что лечить больную очень трудно, потому что она не желает пить козье или ослиное молоко, а также сырые яйца, мало ест, худо спит, ни за что не дает сделать ей прижигания или пустить кровь…
– Она, видите ли, утверждает, что не перенесет, если на ее груди останутся следы от прижиганий! А ведь речь идет если и не о жизни и смерти покамест, то уж во всяком случае о здоровье!..
Аббат Роккатани размышлял. Стоило ли хлопотать по делам тяжелобольной женщины?! Да и сама она, ее внешность, ее манеры, ее речь, все это оставляло двойственное впечатление. Скорее он склонялся к тому, что это авантюристка, но своему патрону Альбани он это свое мнение навязывать не стал, хотя старался говорить с искренностью:
– Нельзя отрицать, что это женщина большого ума, и если выдает себя за другую, то умеет великолепно притвориться! Любопытно, что же будет дальше!..
Она и вправду умела, и даже и великолепно, пожалуй, умела притворяться взрослой, а на самом деле оставалась маленькой девочкой, потому что даже очень много испытавшая и очень интеллектуальная маленькая девочка – это маленькая девочка, а не женщина…
Чарномский несколько раз выходил в кунтуше с широкими рукавами. Его встопорщенные большие усы и большая сабля привлекали общее внимание на Марсовом поле. Незнакомец, чье появление всполошило Ганецкого, не появлялся более. Уединенный образ жизни был отставлен.
Аббат Роккатани еще несколько раз посетил дом на Марсовом поле. Елизавета уже открыто говорила о том, что является законной претенденткой на российский престол. Она рассказывала аббату свое жизнеописание, объясняла, что ей несколько раз переменяли имя, звали то Катериной, то Алиной… Она уверяла, что сближение России с Курией, установление дипломатических отношений с великим понтификом и даже постоянное представительство папы в российской столице, равно как и освобождение Польши, являются для нее наиболее важными целями в самом ближайшем будущем. Также она желала учредить новый орден – «Азиатский крест», который возможно было бы жаловать за особые заслуги «при установлении справедливости», как она выразилась, и который, также по ее выражению, «служил бы соединению и сближению великих людей разных народностей и религий»!..