Князья веры. Кн. 1. Патриарх всея Руси

Антонов Александр Ильич

И спросил, и в глаза посмотрел, да ничего в ответ не услышал, а в глазах узрел только ненависть, злобу. Возомнил себя Дионисий прежним Данилой Щетининым, сотником опричнины. Да будто бы стоял он на льду Волхова, а Гермогена по его жесту бросили в ледяную воду, как бросали туда же невинных женщин с детьми.

Всё «прочитал» Гермоген в бешеном взгляде Дионисия и ушёл, ни о чём больше не спрашивая. И только спустя год Гермоген узнал судьбу Дионисия. Получил он своё, как всякий клятвопреступник и враг. Его увезли на север. Там он и сгинул в монастырских подземельях, не дождавшись «законного царевича

Дмитрия».

Гермоген же, схватив за руку давнего супротивника православной церкви, выполнил повеление патриарха. И теперь подумывал о том, чтобы вернуться в свою епархию. Казань давно стала мила его сердцу. Там он чувствовал себя спокойнее и увереннее, чем в Москве.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

ИСПЫТАНИЕ

В жаркие июльские дни, когда бояре отсиживались в прохладных покоях, квасом утоляли жажду, царь Борис Фёдорович собрал Государственный совет. Причина была одна: как защитить державу от вторжения самозванца и польского нашествия. Войско Лжедмитрия вместе с польскими легионами уже нацелилось на Москву. И Борису Фёдоровичу показалось, что за самозванцем стоит такая сила, с какой ему не совладать.

Царь Борис Фёдорович пришёл на совет аки тень. Не узнали его даже те бояре, которые видели день-другой назад. Бледен был царь ликом, а глаза смотрели как из глубоких чёрных колодцев.

Ждали все от царя, что он с прежней горячей силой зажжёт совет на большое дело. Ан не случилось этого. Царь повелел воеводам собирать новое войско, но в голосе чувствовалось безразличие: даже если войско и не будет собрано, царь не разгневается. Вяло он предложил:

— Да чтобы с каждых двухсот четвертей земли обработанной вышел в поле ратник с конём, доспехом и запасом корма.

Но нашлись смелые мужи и возразили царю. И первым встал патриарх Иов:

— Сие повеление нарушает древний устав, сын мой, государь-батюшка, — заявил он. — Испокон с двухсот четвертей пашни выставлялось два всадника.

Однако к большой досаде Иова, почти весь совет поддержал царя. Да и как не понять бояр, если защищали свои интересы: ведь каждый боярин в этом случае давал вдвое меньше холопов в войско.

Ещё Государственный совет, вопреки воле патриарха, принял решение о том, чтобы православная церковь не участвовала в ратном деле. И записали: «Бывали времена, когда и самые иноки, священники, диаконы вооружались для спасения отечества, не жалея своей крови; но мы не хотим того: оставляем их в храмах, да молятся о государе и государстве».

Иов был возмущён таким решением совета. И все иерархи, которые имели место в совете, воспротивились.

— Пред лицом угрозы православной церкви не лишайте нас права защищать от врагов, от ляхов и латынов наши храмы и монастыри, — заявил патриарх Государственному совету и царю.

— Затмение нашло на вас, думные бояре, — поддержал патриарха митрополит Геласий. — Вам должно быть ведомо сие: идёт на Русь не царевич Дмитрий, а тать-самозванец. Отступник веры идёт. Да будет ему уготована погибель от христианского воинства.

Царь Борис Фёдорович настоял на своём:

— Служите Богу, молитесь за Русь, а она за себя постоит.

И

тогда, дождавшись вечера, стуча в гневе жезлом, Иов явился в царский дворец и стал увещевать государя:

— Сын мой державный, ты знаешь войну с юных лет, ты умеешь силою души своей оживлять доблесть в сердцах. Так ты спас Москву от нашествия крымского хана будучи токмо правителем. Что с тобой происходит? Ответь своему духовному пастырю и отцу Всевышнему!

Борис Фёдорович стоял у окна спиною к патриарху.

— Ты отправляешь воевод навстречу самозванцу, а сам в сей миг остаёшься в тиши дворца. — Царь в этот миг вздрогнул. — Но испокон заведено быть венценосцу в войске, — продолжал Иов, — великодушием и смелостью двигать ратников на подвиг.

Борис Фёдорович резко повернулся к Иову.

— Всевышним прошу, не казни меня, владыко! Не казни! Без тебя многажды казнён! — Лицо Бориса Фёдоровича было искажено, потеряло благородство черт. В расширенных глазах стояли слёзы и ещё то, от чего Иов ужаснулся.

Но он всё-таки мужественно сказал:

— Ты в смятении, мой государь. Ты не дерзаешь идти навстречу Дмитриевой тени. Но теней бояться не следует. И помни, если и был у тебя на душе какой-то грех, церковь взяла его на себя во имя блага народа...

У Бориса Фёдоровича в голове загудели колокола: «Взяла на се-бя! Взя-ла на се-бя!» И всё, что продолжал говорить Иов, превращалось в колокольный звон.

— Ты желал избавить Россию от нового тирана, но не исполнил своего желания. Всевышний послал ему ненасильственную смерть. Помни, Бог не простил бы церкви, ежели бы её иерархи покрыли истинное убийство. Иди же, сын мой, на самозванца, покажи доблесть, спаси Россию от иноземного ига. От лютерства! Иди же!

И снова до Бориса Фёдоровича не долетал грозный голос патриарха. Лишь колокол, похоже, что «Лебедь», вызванивал чеканно: «Иди же! Иди же! Иди же!» Да вскоре и он заглох.

В себя Борис Фёдорович пришёл в постели. Рядом, словно в тумане, вырисовывалось лицо домашнего доктора. Борис Фёдорович спросил:

— Что со мной?

Доктор наложил палец на губы, велел молчать. Борис Фёдорович чуть повернул голову и увидел молящегося на коленях патриарха. Царь спросил и его:

— Что со мной?

Патриарх встал, подошёл к постели.

— Оставил нас милостью Всевышний, — тихо ответил патриарх и, осенив крестом царя, медленно покинул его опочивальню. Борис Фёдорович не приходил в себя шестнадцать часов, и всё это время патриарх провёл возле его постели. Теперь он ушёл. Ему было о чём подумать, да и предпринять.

А Борис Фёдорович готов был крикнуть патриарху, чтобы не уходил, да не посмел. Не посмел остановить владыку святейшего, а власть-то позволяла. Но не остановил потому, что испугался его. И когда дверь за патриархом закрылась, Борис Фёдорович сразу почувствовал этот животный страх. Ему показалось, что душа покидает тело, всё поднимаясь и поднимаясь к горлу. И стоило лишь разжать губы, как она улетела бы. Странным показалось царю движение души: то она вниз под чрево пряталась, то вот — к языку подкатилась. Борис Фёдорович застонал. Не по-человечески, а словно старый умирающий конь. Он видел однажды у себя на конюшне такого коня и приказал избавить от мучений, убить.