Кодекс 632

Душ Сантуш Жозе Родригеш

Он взял себя в руки. Вернулся к скамье, смирный, побежденный, и объявил американцу:

— Я согласен.

VII

Крошечные капельки воды бежали по гладкой зеленой поверхности листа, собираясь в одну большую каплю. Капля все росла, разбухала и в конце концов переливалась через край листа, падала на жирную мокрую землю. За ней уже спешила другая, следом третья, и еще, и еще; сумрачное небо роняло хрустальные слезы, плача по солнцу в глухую зимнюю пору.

Томаш наблюдал печальную картину, сидя за столом над остатками завтрака; рассеянно глядя на улицу, он пытался разрешить внезапно возникшую дилемму, от которой зависело

дальнейшее течение его жизни. Констанса ушла десять минут назад, сегодня была ее очередь отвозить Маргариту в школу. Томаш думал о них обеих и еще о Лене. Он понимал, что ступил на опасный путь, и можно лишь догадываться, куда эта кривая дорожка его заведет. Норонья нарушил супружескую верность впервые в жизни, и теперь его снедали противоречивые чувства. Его терзало невыносимо острое чувство вины перед больной дочкой, перед женой, которая так нуждалась в его поддержке, перед своей студенткой, девчонкой на пятнадцать лет его моложе; и все же в глубине души он понимал, что никакая она не девчонка, а взрослая, красивая, раскованная женщина, знающая цену своей красоте и силу своих чар. А что ему оставалось делать? Он ведь мужчина, а какой мужчина устоит перед соблазном? Томаш горько вздохнул. Верно, сказал он себе, ты мужчина; тем тяжелее груз ответственности, который на тебе лежит. Как он мог отказаться от собственной воли, превратиться в жалкую марионетку в руках женщины, пусть даже самой прекрасной и соблазнительной в мире? Как мог пойти на поводу у своего тела, подчиниться капризу плоти, поступить так беспечно, так нелепо?

Томаш закрыл глаза и потер кончиками пальцев виски, будто надеясь вернуть мыслям привычное ровное течение, разогнать внезапно охватившее его душевное смятение. Ему вдруг открылась правда, во всей своей неприглядной ясности. Совесть терзала и мучила, услужливо подсказывала все новые сомнения, страхи и дилеммы, рисовала в памяти картины недавнего падения, заставляла чувствовать себя грязным развратником, предателем самых близких и дорогих ему людей. Что же в действительности произошло? Неужели все дело в сладости запретного плода? Или это прощальный подарок уходящей молодости? Или секс, просто секс и ничего больше? Томаш вновь и вновь истязал себя вопросами без ответа, пытался проникнуть в самые глубокие, темные, недосягаемые закоулки собственной души.

Нет.

Не так. Это был не просто секс. Как ни тяжко это признавать. Будь это просто секс, все закончилось бы в первый же день, когда в разгар дружеского обеда они набросились друг на друга, словно изголодавшиеся хищники, и все не могли насытиться; будь это просто секс, они, пристыженные и растерянные, поспешили бы разомкнуть объятия и поскорее расстаться; на смену утоленной похоти пришли бы опустошение и горечь. Томаш больше никогда не вернулся бы в квартиру шведки, не ждал бы с нетерпением конца рабочего дня, чтобы увидеться с ней, и их свидания не вошли бы в привычку, не превратились в сладостную рутину.

С Леной он мог воплотить в жизнь самые дерзкие из своих фантазий. Томаш где-то слышал, что пышногрудые женщины холодны и неумелы в постели; что ж, если это и было правдой, Лена оказалась прекрасным исключением. В минуты близости она была страстной, ловкой, изобретательной, умела ублажить партнера, не забывая о себе. При этом шведка оставалась неприхотливой и нетребовательной; она проявляла живой интерес к тому, как продвигается дело Тошкану, но не расспрашивала Томаша о семье и не пыталась удержать, когда по вечерам он собирался домой. Ежедневные встречи с Леной давали профессору головокружительное ощущение свободы, помогали на краткий миг убежать от проблем, дарили радость плоти.

Прихлебывая из чашки холодное молоко, Томаш с удовольствием повторил про себя только что

найденную формулу. Радость плоти. Вот что это было. Лена превращала его будни в праздники; она сама была праздником, длившимся ровно два часа, во время которых не существовало ни больной дочери, ни непомерных обязательств перед женой. Эта девушка обладала способностью впитывать скучные дневные заботы, как губка впитывает воду. Она дарила благодарному любовнику бесценную возможность отрешиться от тревог. Благодаря Лене, Томаш по-новому взглянул на собственную жизнь; она пробудила в нем новые чувства, помогла испытать новые ощущения, убежать от страхов, разрешить противоречия, отдалиться, чтобы лучше понять. Пока Лена была рядом, Томаш мог отдохнуть от своей вечной спутницы, грызущей тревоги; их отношения стали чем-то вроде убежища, волшебной страны, где всегда светило солнце и не было ни забот, ни печалей.

Как ни странно, сойдясь со шведкой, Норонья сделался внимательнее к дочери и ласковее с женой, словно одни отношения дополняли другие. Он и сам не знал, как разрешить этот парадокс, но в глубине души признавал, что так оно и есть. Встречи с Леной не только дарили счастливое забвение. Они делали его другим, более гибким, жизнерадостным, открытым. Правда, странная правда заключалась в том, что, повстречавшись с новой подругой, он стал сильнее ценить семью, больше дорожить Констансой и Маргаритой.

Томаш залпом допил остававшееся в чашке молоко. На часах была половина десятого, пора выходить. Норонья встал из-за стола, надел куртку. Сегодня ему предстояло свидание с одной дамой.

Нацарапанный в блокноте адрес привел Томаша на тихую узкую улочку, насквозь пронизанную провинциальным духом, так что было почти невозможно поверить, что находишься в самом центре города, сразу за Маркеш-ду-Помбал и всего в одном квартале от Аморейрас. Старинные дома стояли здесь вперемешку с более современными. В их двориках скрывалась от придирчивых взглядов настоящая Португалия: тихая, сонная, деревенская, с грядками латука, кабачков и картошки, со степенными курами, притулившимся у стены свинарником и стройной яблоней, верной спутницей и надежным поставщиком яблок для десерта.

Томаш проверил номер дома. Все верно. Норонья помедлил у ограды, охваченный сомнениями. Если бы он сам не выпросил адрес в канцелярии Классического университета, то нипочем бы не поверил, что профессор Тошкану и вправду мог жить в таком месте. Наконец Томаш нерешительно толкнул калитку и направился к подъезду. По пути он непрестанно оглядывался, ожидая, что из-за угла выскочит какой-нибудь злобный пес. Дома, подобные этому, вполне могли охранять стаи зубастых церберов; однако вокруг раздавалось лишь мирное кудахтанье кур. Томаш воспрял духом: на лужайке не дремал огромный ротвейлер, крыльцо не стерегла немецкая овчарка.

Входная дверь была приоткрыта. Войдя в подъезд, Томаш оказался в полумраке. Чертыхаясь, он отыскал на стене выключатель, но свет так и не зажегся. Норонья пробовал снова и снова, но тьма не отступала.

— Здорово, — зло процедил он сквозь зубы.

Сквозь приоткрытую дверь в подъезд проникал тусклый рассеянный свет пасмурного утра. Постепенно глаза Томаша стали различать очертания окружающих предметов. Справа была старая, кое-где прогнившая дощатая стена; слева лестница и допотопный лифт за решеткой, напоминавшей птичью клетку. Судя по всему, он не работал уже много лет. Подъезд был пропитан тошнотворным запахом плесени, запахом ветхого, давно заброшенного жилья. В подъезде у Лены пахло почти так же; однако дом, в котором обосновалась шведка, хоть и был построен гораздо раньше, казался вполне обжитым. Здесь же были руины, которые давно покинула жизнь, место обитания призраков.