Кофе и мёд
Шрифт:
Бабушкина трубка лежит на крыше, и кошка трётся выгнутой спиной о спираль дыма.
Поёт флейта.
Смущение проходит, точно его и не бывало. Я подбираю юбки — платье длинное и слегка приталенное, но сшитое сплошь из тончайшего полупрозрачного шифона и нежнейших шёлковых кружев. Сквозь белую ткань немного просвечивают ноги. Как ночная сорочка, право…
Смеюсь и бегу по крышам, легко перескакивая бездонные пропасти между соседними скатами. Черепица крошится под босыми пятками; металлические звери-флюгеры крутятся у самых щиколоток, норовя зацепить воздушные юбки. Иногда получается увернуться,
Песня флейты всё ближе.
Когда очередная крыша заканчивается, я без тени сомнения прыгаю вниз и плавно опускаюсь на улицу. Странные здесь дома — глухие стены, без единого окна и без дверей. Зато вместо мостовой — толстый слой мхов и лишайника. Я блуждаю в лабиринтах, ориентируясь лишь на собственное чутьё, а когда достигаю круглого двора с фонтаном, где вместо воды из кувшина у русалки льётся свет, то останавливаюсь и присаживаюсь на бортик.
Негоже леди бежать навстречу мужчине. Это чудовища, колдуны и герои должны преследовать её — каждый со своей целью.
…Он появляется словно из ниоткуда, хотя наверняка просто выходит из тени на освещённое пространство. И — замирает.
— Ты здесь, — говорит он, почти не размыкая губ.
Я смотрю на него и не могу определиться: колдун, чудовище, герой? Пожалуй, всё вместе. Он облачён в яркие одежды гипси — красное, чёрное и белое; обычно гладкие волосы больше похожи на сумрачное пламя, раздуваемое ветром, а глаза пылают зелёным светом, столь жутким, что даже у меня холодеет кровь. В руках его флейта, а за плечом дорожная сумка, и я не хочу знать, что внутри, потому что из неё на мягкий ковёр из мха срываются одна за другой капли.
Тягучие, тёмные.
— Здесь, несмотря на твои усилия, — отвечаю спокойно и чувствую, как замирают металлические звери на крышах. Они сердиты и готовы броситься на него по одному моему слову. — Удивлён?
Он не отвечает, но приближается медленно, опасными беззвучными шагами, как будто не хочет спугнуть. Подходит ко мне, берёт лицо в ладони, точно в раму оправляет, и запрокидывает.
От рук его веет жаром.
— Не удивлён, — говорит он тихо. Его черты ещё прекраснее, чем наяву; возможно, потому, что во сне мы именно такие, какие есть на самом деле. — Посмотри на меня. Тебе страшно?
Я долго-долго вглядываюсь в жуткое зелёное пламя, а затем протягиваю руку и прикасаюсь в ответ — к кромке губ.
— Нет. А тебе — страшно?
Каменная русалка приподнимает кувшин выше; свет льётся теперь прямо на нас. Металлические звери соскакивают с флюгерных спиц и бросаются в проулки — звенящий медно-чугунный поток. За дурманящим запахом вербены проступает нотка вишнёвого дыма.
Я выскальзываю из чужих рук; ветер треплет полупрозрачные юбки, как будто вокруг меня тоже беснуется пламя, но не чёрное, а белое. Улыбаюсь:
— Ты так и не ответил на вопрос. Придётся теперь наяву.
И просыпаюсь.
…Когда я очнулась на рассвете, лицо у меня горело.
Святые Небеса, пусть Лайзо не запомнит этот сон!
Весь день я ходила как в тумане — сладком, прежде незнакомом. Порой замирала, время от времени подносила пальцы к губам, механически
— Леди Виржиния, прошу прощения за бестактный вопрос, но вы случайно не простыли на ветру? — словно бы в шутку поинтересовался Эрвин Калле. Он был сегодня в компании новой девицы, якобы художницы, огненно-рыжей и грубоватой, но уже несколько минут не обращал на неё никакого внимания, разглядывая лишь меня. — Щёки пылают, глаза блестят! Обычно вы похожи на лёд, вас хочется рисовать полупрозрачной холодной акварелью, но сегодня… Только масло, только в стиле Нингена!
Вспомнился тут же портрет Сэрана и узкая ступня, которую обвивала змея; и, без перехода — облик Лайзо из сна, чем-то неуловимо похожий на то пугающее изображение.
С губ сорвался вздох. Я едва сумела замаскировать его под смех и солгала непринуждённо:
— Нет, никакой простуды. Это всё кофе. Новый рецепт с перцем, чрезвычайно… согревающий и оживляющий. Как раз для зимы.
— О, неужели? — заинтересовалась миссис Скаровски, отложив ненадолго черновик своей поэмы — несравненной, ибо не нашлось пока несчастливцев, которые отважились бы сравнить её с другими произведениями. Под глазами у блистательной поэтессы залегла глубокая синева. — Мне бы не помешало что-то такое. Бодрящее, горячее, страстное!
— Рецепт пока далёк от совершенства, увы, — уклончиво ответила я, мысленно сочувствуя Георгу.
Вот ведь незадача — придётся ему теперь изобретать что-то новенькое. А всё из-за моей болтливости!
Но вопрос Эрвина Калле прозвучал вовремя и отрезвил меня. Действительно, что бы ни происходило во сне, позволять этому просачиваться в настоящую жизнь — недопустимо. Особенно глупым, неправильным, опасным чувствам…
«Я потребовала у Лайзо ответа, — подумалось вдруг. — Значит, всё же надеюсь на встречу. Точнее, уверена, что она состоится… Можно ли считать эту уверенность частью пророческого сна?»
Но то была лишь одна из трудностей.
Вторая… О, здесь всё запуталось ещё сильней. Интуиция подсказывала, что теперь Лайзо точно не отступится. Он решит открыть своё сердце. А принять его чувства, какими бы они ни были, я пока не смогу. Слишком велика пропасть, и пока через неё невозможно перекинуть мост.
А что тогда? Оборвать решительно все связи?
Нет, ни за что.
Если я прикажу исчезнуть, с Лайзо станется так и поступить. Он упрям, у него есть гордость. Но даже мысль о том, чтобы никогда его не увидеть, мучительно болезненна и заставляет разум цепенеть. Следует поблагодарить Финолу за то, что мне довелось уже испытать этот опыт. И потому совершать ошибку и выбирать самый простой путь я не стану.
Но что же делать? Как сохранить себя, свою честь — и в то же время не опуститься до лжи?
— Леди Виржиния, — тихий голос снова прервал размышления. На сей раз это оказалась Мэдди. Она склонилась к моему уху, шепча: — Он пришёл.
На мгновение у меня сердце едва не остановилось, не то от страха, не то от восторга. Я подумала о Лайзо — и тут же отбросила глупую, постыдную надежду.
— Кто, милая? — еле слышно ответила я.
— Эллис.
Дышать стало легче, а на губах сама собою появилась улыбка.