Когда боги глухи
Шрифт:
Валенки у него разные: один белый, другой серый, из замасленных ватных штанов неопределенного цвета вата торчит. Он все еще донашивает военные гимнастерки и подпоясан командирским кожаным ремнем со звездой.
– Я тут намедни зашел к Ефимье, должок отдал и толкую ей, дескать, ты одна, старуха, и я один, давай обкрутимся? Я тебя и без приданого возьму. Дык она в меня чугунком с картошкой запустила, хорошо увернулся, а то инвалидом бы сделала… – Тимаш заквохтал, как курица, тыльной стороной ладони вытер заслезившиеся глаза.
– Все чудишь, дед, – улыбнулся и Дмитрий Андреевич.
– От покойницы
– Пришел-то по делу или так, посмеяться?
– По делу, Андреич, по делу, – посерьезнел старик. – Вчерась Мишка Корнилов взял под мышку энтот… бюст Сталина в енеральской форме, при орденах, и оттащил на чердак. Рази так можно? Я ему сделал выговор, так он смеется в лицо и говорит, что я тоже могу со стенки содрать портрет Сталина… Да раньше за такие шутки…
– То раньше, – перебил Дмитрий Андреевич.
– И у тебя, гляжу, портрета вождя народов нету? – оглядел стены кабинета Тимаш.
– Какое у тебя дело-то? – спросил Дмитрий Андреевич.
– Хучь мне и много годов-то, я ишо скор на ногу, – стал рассказывать дед Тимаш. – Ну вот, дело-то по осени было, ишо снег не выпал, взял я свою берданку и пошел, значит, в Мамаевский бор глухаря промышлять…
– Охота на глухарей запрещена, – вставил Абросимов.
– Погоди ты! – досадливо отмахнулся тот. – Просто, думаешь, краснобрового дурня свалить? Петька Корнилов да Анисим Петухов ишо до войны, почитай, всех выбили… Да не об этом я! Заместо глухаря попалась мне в Мамаевском бору Аглая, женка Матюхи Лисицына – главного полицая после Леньки Супроновича. Очень уж испужалась она, встретя меня, аж из рук корзинку выронила, а оттуда выкатилась на мох алюминиевая кастрюля с крышкой и еще кой-что из посуды…
– Вот это новость! – поднялся с дивана Дмитрий Андреевич и заходил по устланному зеленой дорожкой кабинету. Остановившись напротив Тимаша, строго уставился на него: – Чего же раньше-то молчал? Нужно было сразу сообщить!
– Дурень я старый, вот что, Андреич, – понурился Тимаш. – Пентюх! Медальку-то за войну мне так и не дали, дык захотел в мирное время заработать… Думаю, сам пымаю Матюху Лисицына и в клубе ты самолично на грудь мне повесишь боевую медаль, а можа, и орден… До первых заморозков ходил с берданкой в Мамаев бор, обшарил всю округу, а проклятущего полицая-душегуба так и не нашел. Видать, женка его предупредила и он ушел из наших мест. Я и за ей поглядывал, только она больше в лес днем не хаживала.
Старик, вздыхая и качая головой, достал из ватных штанов какую-то штуку, завернутую в промасленную тряпицу, развернул и положил на стол перед изумленным секретарем райкома парабеллум.
– Какой-то детектив! – воскликнул Абросимов. – Откуда он у тебя?
– Трофейный, ишо с войны, – сказал Тимаш. – Помнишь, ты и Иван Васильевич Кузнецов напали на комендатуру? Много тогда карателей постреляли и дом сожгли, так я в траве и подобрал эту хреновину. Правда, выстрельнуть ни разу не пришлось… Куда он мне? Не разбойник, чай, с большой дороги. А какого зайчишку – дык я из берданки за милую душу подстрелю.
Дмитрий Андреевич вертел в руках парабеллум: не видно ржавчины, в рукоятке целая обойма. Хорошая штука! Такой же у него был в войну. Выдвинув ящик письменного
– А случайно у тебя автомата и какой-нибудь пушечки не завалялось? – с улыбкой спросил он.
– Я вот о чем думаю, Андреич, – задумчиво проговорил Тимаш. – Возьми Леньку Супроновича или этого Матюху Лисицына. Паразиты, душегубы, а вот, поди ж ты, к родному дому тянет! В газетах-то пишут, что вылавливают вражьих сынов в борах-болотах. И этих еще… дезертиров. Ну Лешка-то Супронович сюда не заявится, ево батька и на порог бы свово дома не пустил! Обчистил его сынок, как белка еловую шишку. Все золотишко и камушки, что кабатчик всю жизнь копил, со своими молодцами забрал. А Якова Ильича ишо и огоньком малость прижгли. Думаю, нипочем не сунется сюда Ленька, коли живой еще.
– Да-а, нечисть еще прячется по темным углам, – согласился Дмитрий Андреевич. – И все ж зря ты, Тимофей Иванович, сразу не сообщил нам о своих подозрениях.
– А коли помстилось мне все это? – возразил старик. – Затаскают ведь по милициям бабенку! Може, она к леснику, что на кордоне у озера живет, хаживала? Баба еще не старая, без мужика уж который год, вот и завела бирюка-полюбовника в лесу.
Дед полез было за махоркой в карман полушубка, но Абросимов подал ему папиросы, чиркнул спичкой.
– Спасибо тебе, Тимофей Иванович, что зашел и за этот трофей… – кивнул Абросимов на письменный стол, куда убрал парабеллум.
– Я знаю, у тебя делов полон рот, – поднялся с дивана Тимаш и стал натягивать полушубок. Шапка упала на пол, Дмитрий Андреевич поднял, подал ему.
– Я передам куда полагается, – сказал он.
Уже у двери старик, хитро сощурив глаза, проговорил:
– Штучка-то справная, небось любой дал бы за нее на бутылку?
Абросимов достал из кармана зеленого кителя портмоне, вытащил пятидесятирублевку, протянул старику. Тот ловко засунул ее в недра ватных штанов, поклонился:
– Благодарствую, Андреич! Нынче же помяну твоего батюшку и мово незабвенного друга Андрея Ивановича – андреевского кавалера.
Видя, что Тимаш мнется у порога и не надевает шапку, секретарь райкома спросил:
– Говори, Тимофей Иванович, не стесняйся…
– Пенсия у меня больно уж маленькая, Андреич, – вздохнул Тимаш. – Выдадут в собесе – кот наплакал. А я ведь и дня без дела не сидел… Да и в войну, сам знаешь, помогал Ивану Васильевичу, все, что просил, в точности исполнял.
– Бумаги-то у тебя все есть? – делая пометку в настольном блокноте, спросил Абросимов. – Ну, трудовая книжка, справки?
– Все в поселковом Совете, у Мишки Корнилова, – оживился Тимаш. – Думаешь, Андреич, пересмотрят? На те копейки, что я получаю, ноги недолго протянуть, а иттить в дом престарелых ой как неохота!
– Все, что от меня зависит, сделаю, Тимофей Иванович, – пообещал Абросимов.
– Дай тебе бог всего доброго, Андреич! – Старик обрадованно натянул шапку на голову. – Нынче же, – он похлопал себя по карману, – выпью и за твое здоровье! – На пороге он задержался и, снова став серьезным, спросил: – Помнишь Архипа Алексеевича Блинова-то? Царствие ему небесное! Мы же с им были дружки-приятели. «Ты – прирожденный артист-самородок! – говорил он мне. – Тебе бы в клубе выступать…» А я ему: «Чиво уж в клубе, лучше в театре…»