Когда была война
Шрифт:
Мужчины быстрым шагом удалялись в сторону административных построек. Даша чувствовала, что силы покидают её, она не могла больше бежать.
– Папа!
– закричала она.
– Папа, подожди!
Папа обернулся. Некоторое время они просто смотрели друг другу в глаза, а потом он пошёл к ней - медленно, словно бы с опаской и как-то нерешительно.
– Папа!
– снова позвала она.
– Папа, это я, Даша!
Сердце захлестнула волна дикой радости. Даша протянула к папе руки и без сил опустилась на асфальт.
Папа присел перед ней на корточки, заглянул в глаза. Даша положила ладонь на его сильное плечо и, опершись на него, поднялась на ноги. Он тут же подхватил её за талию, чтобы она не упала опять, и Даша с облегчением утонула в его больших сильных объятиях.
– Ты ведь мой папа?..
– с надеждой спросила она.
Он помолчал с секунду, потом осторожно и ласково снял с неё полосатую шапку, погладил по отросшим светлым волосам и сдержанно улыбнулся. В его глазах светились нежность, жалость и боль - Даша давно научилась распознавать чувства по взгляду.
– Да, - уверенно ответил он.
– Я твой папа.
***
Пока Белозёров докладывал начальству о концлагере, который находился там, где по карте должен быть лес, Максим решил совершить марш-бросок на карандашную фабрику, что по данным разведки находилась всего в километре от главных ворот с кованой надписью: "Arbeit macht frei". Кто-то сказал, что немцы сгоняли туда заключённых для производства карандашей марки "Кохинор".
Фабрика и вправду обнаружилась в искомом месте, и Максим, ни секунды не сомневаясь, вошёл в маленький, заметённый прошлогодней листвой дворик. Всю ночь они прождали разрешения войти на территорию концлагеря, и ему страшно хотелось просто размять ноги. Серый зимний рассвет уже карабкался по блёклому небу, разливаясь по комьям грязного снега тусклым светом.
Максим дёрнул на себя створку ворот и та протестующе скрипнула. Он вздрогнул. В звенящей тишине, что окутывала фабричный дворик, скрип показался ужасающе громким, а сама тишина была ненастоящей - будто их вдруг отделила от мира невидимая, но плотная стена.
Крадучись, словно воры, они вошли во дворик. Над головой взвились несколько сорок и, громко хлопая крыльями и сердито крича, принялись кружить под низко нависшим небом. Максим снова вздрогнул, и поймал себя на том, что старается дышать как можно тише и то и дело оглядывается по сторонам.
Тишина оглушала. И он боялся её. Боялся, как ребёнок боится страшной сказки или чудовища под кроватью. В этом месте было что-то потустороннее, ужасное. Страх лёг в желудок тяжёлым комом, пустил щупальца глубоко в сердце, и теперь оно судорожно сжималось от каждого звука. Под ногами хлюпал грязный подтаявший снег, вода протекала в сапоги.
Максим подошёл к первому попавшемуся зданию - приземистому, из красного кирпича - и рывком распахнул крепкую деревянную дверь. Несколько солдат остановились за его спиной, а он обвёл взглядом полупустое тёмное помещение. Света, что проникал сквозь узенькие оконца под потолком, было мало, и его окутывала плотная полутьма. За длинным столом сидели на узких лавках люди - человек двадцать не меньше - и усердно набивали порошком графитовые стержни. Никто даже не поднял головы, когда дверь открылась и помещение залил дневной свет.
Максим шагнул
Впрочем, они и не были больше людьми. Теперь они были конвейером - еле теплящимся жизнью, но безостановочным и безотказным конвейером по производству карандашей "Кохинор". Карандашей, которыми потом будут писать в школах благовоспитанные немецкие дети, отпрыски пап - офицеров СС и вермахта. Они будут брать их своими маленькими ручками и выводить на белой вощёной бумаге первые в своей жизни буквы. Милые детишки с пухлыми щёчками и губами, не подозревающие, сколько жизней было загублено, чтобы они получили свои новенькие красивые карандаши.
– Выходите, вы свободны, - сказал Максим, и голос его прозвучал хрипло. Казалось, горло забилось чем-то вязким и плотным. Максим прокашлялся и повторил: - Вы свободны!
Никто не отреагировал на его слова. Люди-скелеты упорно продолжали набивать стержни порошком. И лишь позже Максим узнал: нормой для работника являлись тридцать карандашей в день. Невыполнение нормы влекло за собой наказание - смерть. И они, запуганные, измученные, уже просто не верили в своё спасение. Или же просто были не в силах уже что-либо сообразить из-за недостатка сил.
Мальчишка лет тринадцати, что сидел ближе ко входу, выронил стержень из тонких костлявых пальцев, и тот с глухим стуком упал на необструганную деревянную столешницу и скатился на пол. Никто не обратил на это никакого внимания. Несколько секунд мальчишка сидел прямо, смотря перед собой мутным расфокусированным взглядом, а потом неуклюже и медленно завалился на спину.
Максим успел подхватить его за плечи и ужаснулся. Он приготовился принять тяжесть, а паренёк оказался неожиданно лёгким - страшно лёгким, не больше десяти килограммов.
– Помогите!
– Максим обернулся к замершим в дверях солдатам.
– Найдите, куда его положить.
Те зашевелились, подхватили мальчишку из его рук. Кто-то расстелил на утоптанном земляном полу плащ-палатку, и его уложили туда. Максим попытался отцепить с ремня фляжку с водой, но ничего не выходило - руки заходились в мелкой противной дрожи. Он ругнулся сквозь зубы и яростно дёрнул фляжку. Крепление отлетело, и Максим сунул её в руки кого-то из солдат. Тот опустился рядом с мальчишкой на одно колено и приподнял ладонью его голову.
– Товарищ старший лейтенант, а он это... кажись, того.
– Солдат недоумённо почесал затылок, аккуратно положил голову паренька обратно, растерянно отвинтил пробку, но тут же снова завинтил.
– Не дышит, кажись...
Максим шагнул к нему.
– Кажись? Или не дышит?
– Не дышит, - покачал головой солдат и прижал к его шее большой палец.
– Точно не дышит. И пульса вон нету совсем...
Один из заключённых поднял на них глаза. Максим успел поймать его затравленный, полный жуткого страха взгляд - и он снова уткнулся в стол, продолжая набивать стержень порошком. Солдат стащил пилотку, осторожно закрыл пареньку глаза и перекрестился. Остальные стояли молча, устремив на них взгляды.