Когда цветут камни
Шрифт:
— Стоп! — вдруг закричал откатчик Степа, которому в ту пору было четырнадцать лет, но он прибавил себе два года, чтоб попасть на шахту и получить рабочую карточку.
— В чем дело? — спросил его Леня.
— Отключай!..
— Ну, отключил. Что ты кричишь?
— Вот смотри, — сказал Степа. В руках он держал кусок ноздристого кварца. — Это из нашего забоя. Понимаешь, выкатываю вагонетку с породой на отвал и смотрю — ведь это кусок от жилки. Беру его в руки, подул на него, под солнцем-то каждую ноздринку видно, и вглядываюсь. Раз кварц ноздристый и подгорел, значит, надо быть внимательным.
— Не может быть!
— Честное шахтерское.
— Ну-ка, дай я сам посмотрю.
Леня взял камень, осветил его карбидкой и увидел ярко-желтые крапинки.
— Ага, убедился. Значит, жилка. Значит, подсекли мы ее! — не унимался Степа.
Сюда уже сбежалась вся смена. Леня оглядел забой, чтобы определить, откуда, из какого угла оторвался этот кусок.
— Да это отсюда, — сказал он товарищам, затем набрал в брезентовую шляпу воды и выплеснул ее в верхний угол забоя. Товарищи последовали его примеру, и обмытый забой как бы улыбнулся им. Из угла в угол по диагонали протянулся узкий слой драгоценной руды.
— Вот ты где притаилась! — воскликнул Леня. — Жила, ребята, жила!
— Ура-а-а! — загремели голоса ребят.
— Зовите начальника шахты, — приказал Леня, и два его помощника опрометью бросились выполнять приятное поручение.
— Жила! Жила! — громко повторяли они, выбегая из штольни на простор с радостной вестью.
А Леня и оставшиеся с ним друзья, словно забыв о полагающейся им серьезности, возвратились в свое, законное по летам мальчишество: запели, засвистели.
— Не свисти, в шахте не положено свистеть, от свиста, говорят, горный черт сердится и крепи выбивает, — сказал ради шутки один из крепильщиков.
— Ври толще, смеху больше, — возразил ему другой, — я бы еще гармонь сейчас сюда принес.
— Слушай, бригадир, разреши по такому случаю салют дать? — спросил дотошный Степа.
— Какой салют?
— Вот смотри, — ответил Степа, вытащив из-за пазухи что-то похожее на пистолет. К деревяшке был прикручен ствол из медной трубки с иголочным отверстием для запала — самопал.
— Заряжен?
— Конечно. Давно готовился. Пальнем?
— Давай, — согласился Леня.
Долго ковырялся откатчик. Наконец раздался выстрел.
— Здорово? Вот бы твою Варю пугнуть этим, сразу бы другая стала. Подарить?
— Я тебе, Степа, подарю, я тебе постреляю… — послышался в штольне голос. Это Фрол Максимович пришел в забой.
Он внимательно осмотрел жилу и, к еще большей радости ребят, сказал:
— Молодцы, товарищи проходчики! Теперь этот забой назовем «Гвардейским», ведь вы у нас гвардейцы трудового фронта. Отдохнете день-два — и на новый объект. Каскил будем брать вот так, с двух направлений. А потом, как кончится война, когда вернутся люди с фронта, мы раскроем перед ними все наши победы!..
Леня часто встречался с Фролом Максимовичем, но такого восторженного и мечтательного увидел впервые.
Что-то подобное он заметил сейчас и в глазах подполковника Вербы, который сказал ему: «Теперь вы обстрелянный фронтовик», — и подумал: «Как похож этот первый день в бою на первый день в забое!»
Глава
ЦОССЕН — БЕРЛИН
Весть о большом наступлении русских с плацдарма южнее Варшавы прилетела в генштаб, расположенный в Цоссене (дачный район южнее Берлина), неожиданно.
Начальник генерального штаба Гудериан не сразу поверил этому. По сведениям разведки и по его личным расчетам, такое наступление могло начаться по крайней мере только суток через восемь. Командующий группой «Висла» вчера заверил фюрера, что наступление маршала Конева, начатое 12 января, будет остановлено к исходу дня 14 января, а остальным он вообще не даст подняться.
Но вот 1-й Белорусский поднялся…
— Нет, это не наступление, это маневр. Пора убедиться в неповоротливости русских штабов, — успокаивал Гудериан своих помощников. — А если это не маневр, то тем лучше для нас. Их ждет глубокое разочарование…
Гудериан считал, что все или почти все люди — актеры; маленькие умом всю жизнь играют больших, злые — добрых, грешные — святых, хитрые — откровенных, ленивые — трудолюбивых. И только он, генерал Гудериан, не играл, он оставался самим собой: опытным, высокоодаренным военным специалистом, которому неотступно приходится внушать своим подчиненным спокойствие, чтобы они могли сохранять способность нормально мыслить и давать правильную оценку событиям — в данном случае, начавшемуся сражению на Висле.
Неторопливым движением руки Гудериан нажал кнопку «машину к подъезду» и так же не торопясь спрятал личный пистолет в ящик стола: он собирался к фюреру, а после 20 июля 1944 года к Гитлеру никого не пускали с оружием.
20 июля — день покушения на Гитлера. Заговором руководил бывший начальник генерального штаба Людвик Бек и бывший имперский комиссар по контролю над ценами Карл Герделер. Они решили убить Гитлера и сформировать новое правительство. Гудериан был тогда не у дел и, зная о заговоре, готовился стать при новом правительстве начальником генштаба. Заговор, по мнению Гудериана, был подготовлен хорошо. Заговорщики сумели внести в ставку Гитлера, которая находилась в то время около Растенбурга, в Восточной Пруссии, сильный заряд взрывчатки и включить адскую машину (портфель со взрывчаткой поставил под стол Гитлера начальник штаба армии резерва полковник Штауфенберг как раз в то время, когда Гитлер проводил очередное совещание ставки).
Взрыв произошел своевременно. Погибло четыре генерала, в том числе адъютант фюрера генерал Шмидт, но Гитлер каким-то чудом остался жив и тотчас же, не теряя ни минуты, выступил по радио — будто ничего не случилось. Вскоре заговорщики и многие генералы, по списку Гиммлера, были схвачены и расстреляны.
Хотя Гудериан, так же как и Гиммлер, был тайно связан с заговорщиками, ему посчастливилось: он не попал в список «подозрительных». Тогда же Гитлер пригласил его возглавить «суд чести» над заговорщиками, а затем предложил пост начальника генерального штаба. И вышло так, что Гудериан был глубоко признателен расстрелянным заговорщикам: они не выдали его, и он получил от Гитлера то, что было обещано ими.