Когда цветут камни
Шрифт:
— Врач сказал, надо в госпиталь…
Это был голос Василия, родного брата.
— Ну что ж… поезжай лечись… Да выключи ты свой фонарь или положи на стол, а то смотрю я на тебя и будто ты без рук, без ног… Вот так. Теперь вижу тебя всего… Пришел проститься.
— Спасибо. Я думал, ты так и не зайдешь…
— Некогда было. Но вот выпали свободные минутки, — Максим смягчился.
Василий распечатал бутылку, налил вино в стакан и поставил перед Максимом:
— Выпей на прощание. Я знаю, зачем ты пришел.
Максим молча выпил, взял яблоко и громко захрустел.
— Налить
— Хватит. Вино пить — виноватым быть.
— За меня кто тебя будет виноватить? — сказал Василий.
— Вот как! А я и не знал, — Максим болезненно улыбнулся. — Слабый бросает вызов сильному, потому что знает — сильный всегда жалостлив. Хороший расчет. Но я все-таки надеялся, что ты вернее оценишь мой приход сюда. Но ты день ото дня становишься все глупее.
— Слушай, Максим, не унижай меня. Я еще человек, у меня есть совесть. Есть, Максим. Я давно собирался поговорить с тобой с глазу на глаз, но…
— Разрешите выйти, товарищ гвардии майор? — вскочив со стула, спросил Миша.
— Сиди, — бросил ему Максим.
Василий продолжал:
— …Но с первой же встречи мне стало ясно, — не поймешь ты меня. Война выжгла все твои родственные чувства.
— С чего это ты вдруг о чувствах заговорил?
— Ты мне родной брат.
— Кто дал тебе право избивать беззащитных людей? О чувствах говоришь, а главное убил в себе: совесть и честь..
— Я не мог себя сдержать…
— Что теперь о тебе подумает мама? Недавно я во сне ее видел. Бегут вместе с Варей встречать фронтовиков — нас, братьев, радостные и счастливые. Мама совсем молодая, — значит, очень постарела за эти годы… В тяжелые дни боевой жизни, особенно в первый год войны, я вспоминал и тебя, Василий: как он там, мой младший брат, ему, видно, еще труднее в бою, чем мне. А ты…
— Максим! — Василий упал на колени, схватил Максима за ноги. — Пощади…
Максим попытался оттолкнуть его от себя и не смог: Василий впился, как клещ. Под ладонью Максим ощутил мягкий, слегка вьющийся чуб брата.
— Кто тебя толкнул на такое преступление? Кто?
— Никто, Максим, никто…
— Врешь! — крикнул Максим, и рука его бешено сжала чуб брата. Лицо Василия исказилось от боли.
— Это тебе твой комиссар нашептывает, он хочет погубить и меня и тебя…
— Молчать, сволочь!
И Василий отлетел в угол, схватился за грудь, нащупал «талисман» — кусочек золота — и замолчал: он все еще верил, что с этим золотом нигде не пропадешь.
В дверях появился Верба. За ним — врач.
— Товарищ командир полка, поступил приказ. — Верба сделал вид, будто ничего не заметил. — Пора поднимать людей.
— Иду, — сказал Максим.
Спустившись в подвал и еще не читая приказа, он спросил:
— Лисицын вернулся?
— Так точно. Где-то с хозяином дома по усадьбе бродит, — ответил начальник штаба.
— Позовите его ко мне.
Через несколько минут Лисицын и Штольц вошли в подвал. Штольц лопотал не переставая. Лисицын переводил его слова Корюкову:
— Пожалуйста, живите в моем доме, хорошо, спасибо, рад вас видеть, живите, живите…
Передохнув, Штольц не замедлил высказать жалобу: кто-то сломал дверь в подвал и взял ключи от винного
Корюков, взглянув на дверь, обратился к Вербе:
— Борис Петрович, ключи, по-моему, у лейтенанта Корюкова. Их надо вернуть владельцу.
Забрезжил рассвет. Трудная, напряженная ночь шла к концу. Ночь перед штурмом Берлина.
Полк Максима Корюкова двумя колоннами начал продвигаться к Шпрее. Одна колонна — к лодочной станции, другая (с амфибиями) — к разливу, что ниже лодочной станции. Корюков решил форсировать Шпрее с таким расчетом, чтобы, высадившись на противоположном берегу, ударить по противнику с двух сторон и тем самым обеспечить захват плацдарма для всей дивизии.
Над рекой еще стлался туман. Садясь в лодку вместе с Вербой, Максим, оглянувшись на розовеющий небосклон, сказал:
— Борис Петрович, веришь ты или не веришь, что мы в Берлине?
— Раз мы с тобой, значит, верю! — ответил Верба.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ШТУРМ БЕРЛИНА
Глава первая
СУВОДЬ [4]
— Говорит Москва… От Советского Информбюро.
4
Суводь — встречное течение.
Татьяна Васильевна подвернула регулятор громкости и пошла в куть, к рукомойнику, но голос диктора остановил ее на полдороге:
— Войска Первого Белорусского фронта, продолжая наступление, прорвали сильно укрепленную оборону немцев на западном берегу Одера и завязали бои на окраинах Берлина…
— Наши в Берлин входят. Помоги им бог, — не слыша своего голоса, прошептала Татьяна Васильевна, и глаза ее остановились на фотографии детей: все они там, под Берлином…
Диктор читал вечернюю сводку, а на Громатухе было уже утро. Татьяна Васильевна не могла представить себе, что творится сейчас там, в темноте берлинской ночи, но в первую очередь тревожилась за Василия: «Как-то он там, бедняжка, после голодной-то жизни в партизанах… Небось совсем ослаб. Но ничего, поправится, — Максим теперь держит его возле себя».
Перед окнами остановились мониторщики утренней смены: слушали радио.
«Молодец этот наш новый радист», — похвалила про себя Татьяна Васильевна.
С тех пор как стали передавать про наступление на Берлин, радист целыми сутками дежурил на радиоузле, принимал сводки из Москвы. В эти дни на Громатухе уже не по гудку поднимаются, а по радио — чуть свет. Горячая пора настала: здесь смыв, там наступление.
Действительно, горячая пора. Раньше на Каскильском увале вода не позволяла добывать, пески, а нынче наоборот — помогает. Все ручейки по канавкам устремились к мониторам, которые разрезают толстые пласты земли и открывают людям целые площади богатых песков — бери и промывай!