Когда горит снег

Перфильев Александр Михайлович

Я ничего не сказала ей, но мне было горько при мысли, что настоящая, радостная любовь не стыдится своего проявления, а в поведении Лелечки было что-то недоговоренное, какая-то притаенность, хотя мне она могла бы сказать о своем чувстве. Если при ее доверчивом и открытом характере она чего-то не договаривала, значит там не могло быть большой и бесхитростной любви, наивно, поверяющей свои тайны, порой, даже совсем посторонним людям.

Я не пыталась вырвать от нее признания. Я знала, что наступит момент, когда она не выдержит и сама расскажет все.

Случилось иначе.

Однажды, когда ее не было дома, раздался звонок. Я знала, что это не Лелечка. Когда проживешь более или менее продолжительное время с человеком, то приучаешься различать его шаги на лестнице,

звонки. Порою даже без этих внешних восприятий просто чувствуешь его приближение. Но это был звонок чужой и враждебный. С неприятным чувством я открыла дверь. На пороге стоял мужчина. Он не был безобразен, скорее даже красив, но в нем было что-то отталкивающее: низкий лоб, бесцветные глаза, тяжелый массивный подбородок и мясистые губы. В его вежливой просьбе — разрешить ему поговорить со мною по важному делу — была какая-то совершенно непередаваемая смесь наглости и желания казаться «джентльменом». Пересиливая страх и отвращение, я пригласила его войти, предложила стул, а сама села напротив на диване.

Подумала о Лелечке и вся похолодела. Инстинкт подсказал мне, что это и есть именно «он». Боже мой! Какой контраст между Лелечкой, таким хрупким чудесным, не вполне созревшим цветком, и подобным наглым животным, красота которого вызвала желание дать ему по физиономии, до чего она была неприятна. Бывают такие лица. Даже по тому, как он посмотрел на меня, начав этот осмотр с ног и постепенно переведя тяжелый чувственный взгляд на лицо, Я поняла, что каждая красивая женщина для него только «товар».

Я люблю горячие мужские взгляды, мне, как и каждой женщине, приятно вызывать восхищение. Тогда загораешься сама и порою чувствуешь, что тебя невольно тянет к совершенно постороннему человеку. Бывают такие вспышки взаимных притяжений. Но в тот момент у меня было желание надеть на себя что-то, закутаться, спрятаться от этого тяжелого несытого взгляда, точно будто я сидела перед ним голая и он разбирал меня «по статьям», как лошадь на конской ярмарке. Женщина может быть желанной, вызывать восхищение, но все же в каждом мужском взгляде, брошенном на нее при встрече, всегда проскальзывает и частица душевной теплоты, скрашивающей и одухотворяющей вспышки страсти. Во взгляде этого человека не было ничего душевного. Так мог смотреть на женщину пещерный дикарь, подстерегающий ее с дубиной в руках.

Без долгих предисловий, он прямо приступил к «делу». И по мере того, как он говорил, упрекая меня в том, что я будто бы насильно держу у себя Лелечку, порчу ее, отбивая от него и от дома, во мне все больше и больше росло и крепло сознание, что этот субъект — самый обычный сутенер, насильно держащий в своих цепких и грязных лапах девушку, и готовый за хорошую сумму передоверить ее любому желающему.

Ты знаешь меня. Я не труслива и, даже очень испугавшись, умею не показывать этого. Лучшая тактика в таких случаях наступать самой. Поймав его на какой-то грубости, проскользнувшей в его разговоре, хотя он и старался быть «джентльменом», я быстро вскипела и заявила ему, что не желаю с ним ни о чем разговаривать. И если он хочет дальнейших объяснений, то может поговорить с моим другом, который должен придти с минуту на минуту. У меня не было в то время никакого «друга», но я нарочно придумала этот трюк, так как для подобных людей ценность человека измеряется только степенью физического давления и в его представлении каждая более или менее красивая женщина непременно должна иметь «покровителя», который призван ее защищать и эксплуатировать. Он очень быстро ретировался, учтя то, что у женщины, с моими физическими качествами «друг» может быть и боксером и борцом, или просто иметь при себе браунинг.

Когда он ушел, я долго не могла успокоиться. Мне было бесконечно больно за Лелечку. Я воспринимала это как свою собственную боль, как свое личное горе. Лелечкина история частично повторяла мою собственную, с тою лишь разницей, что первый близкий мне человек, причинивший мне много горя, все же имел человеческую душу, а я, при всей молодости и неопытности, никогда не могла быть такой беспомощной.

Потом

Лелечка рассказала все. Это была обычная история. Соблазн, угрозы, вымогательство. Не имея ни родных, ни знакомых и не испытывая к этому человеку ни капельки любви или даже привязанности, она была вынуждена жить с ним, торгуя собой ради его благополучия. Он поставлял ее «богатым клиентам», иногда угощал ею своих товарищей и не было такой мерзости, которую бы он ни заставлял ее делать. Боже мой! Почему не стреляют подобных людей! Ты понимаешь, что такие люди могут в каждом самом жизнерадостном существе вызвать отвращение к жизни. Они искажают все светлое, все человеческое, красоту жизни как бы в гигантском кривом зеркале, из которого на нас смотрят бессмысленные, нелепые, чудовищные хари.

Потом начался кошмар. Лелечка стала пропадать все чаще и чаще. Порой приходила избитая, и тогда подолгу отлеживалась, а я сама измученная караулила се, дрожа от страха, что он как-нибудь подстережет меня, или ее.

Мы обе были беззащитны и одиноки. Этот случай глубоко потряс меня и, верь мне, я даже не могла себе представить в то время, что какой-нибудь мужчина может быть мне близок. Встречались порой нежные, может быть душевно хорошие люди, но в каждом я невольно ловила звериный лик, и ощущала в его руках невидимую дубину, которой он хочет оглушить меня по голове.

А дальше… ты знаешь? Я должна была идти в больницу. Только там, когда у меня родился Вовик, я немного отошла душой. Я больше уже не помнила об его отце. Он для меня стал как бы выцветшей фотографической карточкой, давно умершего некогда любимого человека. Острота и боль потери сменилась радостью приобретения. Может быть, я плохая мать и часто не даю моему ребенку всего того, что он в праве иметь. Но никогда ни один мужчина, как бы я его ни любила, не сможет отвлечь меня от моего сына. Тут не может быть «или, или».

И как только я вышла из больницы и обо мне «наконец подумали» мои родные, я сразу же вспомнила о Лелечке. Еще не совсем твердая на ногах, я начала наводить справки, ходила по множеству комнат, которые она переменила после моего ухода. Рискуя встречей с «ним», я побывала во всех этих часто подозрительных местах. Ее не было нигде. Слава Богу ее «друг и покровитель» тоже мне не попадался. И… наконец, я узнала… В одной из квартир старого города пожилая женщина с простым и милым лицом поведала мне страшный конец повести о Лелечке. Передам его приблизительно так, как рассказала эта добрая душа.

«Пришла ко мне вечером. Комнату снимать. Не знаю откуда она про эту комнату узнала. Беленькая такая, нежная, — гимназисточка, да и только. И вся такая хрупкая, а глаза как два огонечка светятся. Не думала я ничего про нее плохого. Сразу она мне как родная стала. Я свою дочку несколько лет назад схоронила, а муж еще в прошлую войну погиб. Так верите ли, как Лелечка появилась, словно мне Бог опять дочку послал. И она ко мне так доверчиво пришла. Ну, думаю, такая девушка не может ничего плохого сделать. Пускай живет и мне старухе будет теплее. Может по хозяйству что поможет. Устроила я ей постель в маленькой комнатке, прибрала все чистенько. Собралась в лавку пойти. А она хотела куда-то за вещами сходить. Я говорю: ты подожди, Лелечка, маленечко, пока я в лавку схожу, а пока вот тебе занавеска, повесь на окошко. А она смотрит на меня и почудилось мне, словно она плачет. Спрашиваю: ты что это? Аль что не ладно? «Нет, — говорит, — ничего, — это так» и рассмеялась. В лавке я, правда, немного замешкалась. Прихожу, когда уже смеркаться начало. Положила все покупки, думаю сейчас мы ужин сготовим. Иду в ее комнатку. Окликаю. Никто не отзывается. А я, милая, вижу плохо. Разглядела только на окне что-то темное. «Лелечка, говорю, ты что же это, никак с занавеской не можешь справиться? А она ничего не отвечает. Ну, думаю, тут что-то неладное. Подхожу, Господи Иисусе! Ножки в воздухе висят, чуть повыше подоконника. Она, бедная, занавеску собиралась повесить, а потом видит крюк… Ну, передумала и сама повесилась. Потом уже я всю жизнь ее узнала. Господи Боже мой, страсти то какие».