Когда исчезает страх

Капица Петр Иосифович

Вскоре появилась Ирмхен. Она была озабочена:

— Они форсируют события. Вашу койку приказано освободить. Не будем ждать старшей сестры, ее нужно опередить. Я дам вам снотворного… если во время переноски проснетесь от толчков, не шевелитесь.

Ирмхен сунула Ирине в рот две таблетки и, стиснув запястье, шепнула:

— Доверьтесь… все пройдет хорошо.

Через некоторое время комната будто наполнилась сизым туманом. Туман стал клубиться, темнеть… наступило забытье, в котором Ирина все слышала, но словно сквозь сон, издалека, и не могла шевельнуться.

Над

ней загудели невнятные голоса… Кто-то надавил на глазное яблоко, вывернул веко…

Позже Большинцова ощутила толчки, холодный ветер и колкие капли дождя, падавшие ей на лицо, обнаженные плечи и ноги.

Она понимала, что ее несут по улице в мертвецкую, и от этого стало страшно: «А вдруг не проснусь и не увижу больше ни Кирилла, ни Дюдю? Как они будут без меня?» Она попыталась шевельнуться, но ничего не вышло. Тогда Ирина стала убеждать себя: «Свои не допустят. Они же знают, что я не умерла».

Потом наступил покой, в котором ощущение холода не покидало ее.

Через некоторое время Большинцова почувствовала, как чьи-то руки разжали ее зубы и влили в рот жидкость, разлившуюся теплом внутри. Ее начали тормошить, трясти… А она не могла прервать оцепенения.

Только от саднящей боли Ирина открыла глаза и увидела двух женщин, торопливо одевавших ее.

— Ой, бо… больно! — простонала она.

— Тише, — сказала одна из женщин. — Вы сможете подняться?

— Попробую.

Они ей помогли встать. Но голова у Ирины закружилась, и она опять опустилась на носилки.

— Что же делать? Скоро гудок. Вам надо быть на аппеле, — взволнованно заговорила санитарка.

— Но меня там узнают?

— Вы пойдете не в свой барак, а в наш — четырнадцатый, — начала объяснять женщина, говорившая по-русски с польским акцентом. — На вас платье Блажевич. Она скончалась после аппеля и еще не занесена в списки мертвых. Мы ее принесли сюда и обменяли ваши жестянки. Запомните: теперь вы числитесь под номером девять тысяч шестьсот тринадцать. Вас зовут Марысей Блажевич. Вы из Вильно. У вас есть девочка Анеля.

Подмена номеров в лагере практиковалась нередко. Чтобы спастись от ревира, живые брали номера мертвых и скрывались под чужими именами в перенаселенных бараках.

Отдохнув немного, Ирина поднялась и самостоятельно прошлась вдоль стены склепа. Это обрадовало санитарок. Для подкрепления они дали ей выпить из бутылки черного кофе и вывели на улицу.

На утренний аппель Большинцова вышла с санитарками. В строю они незаметно поддерживали ее за локти. Когда был назван номер Блажевич, она откликнулась. Староста — молодая немка с красноватым лицом и чуть выпуклыми глазами — глянула в ее сторону и сделала отметку на листке.

— Пронесло, — шепнула соседка.

После переклички Ирину отвели в барак, и она улеглась на нары, где отдыхала ночная смена.

Большинцова обедала и ужинала вместе с санитарками, а ночью отлеживалась на других нарах, под видом работавшей днем. И Хилла Зикк — так звали старосту — делала вид, что не замечает этого. Ей отрекомендовали новенькую как убежденную католичку. Хилла сама сидела в концлагере за то, что состояла в одной, из антифашистских

групп католической партии, поэтому рада была укрывать единоверцев.

Часть третья

Глава двадцать шестая

В четырнадцатом бараке находились женщины и дети разных национальностей. Скученность здесь была невозможная. Когда матери отправлялись на работу, босоногие и ободранные ребятишки, похожие на цыганят, сползали с нар и, усевшись на затоптанном полу, играли в камушки, нянчились с самодельными куклами…

Разговаривали они на какой-то невероятной смеси языков, но понимали друг друга. Звонких голосов не слышалось, даже ссорились эти дети шепотом, а играли со старческой озабоченностью. И все время были настороже. Стоило кому-нибудь крикнуть «ауфзерка!», как все они мгновенно рассыпались по бараку и прятались.

Днем детям не разрешалось находиться на нарах, а выходить на улицу они не могли: не было обуви. И ребятишки прятались, как мыши, чтобы не раздражать надзирательниц.

Кормили их той же бурдой, что и взрослых, только половинными порциями. Поэтому все малыши были истощены; они походили на маленьких старушек и старичков, ковылявших на тонких, кривых ногах.

Девочка Марии Блажевич оказалась такой худенькой, что, взяв ее на руки, Ирина почти не ощутила веса.

На бледном и всегда печальном личике Анельки выделялись лишь большие карие глаза. Землячки Блажевич уверяли, что девочке исполнилось пять лет, но на вид не было и четырех. Присвоив номер и имя ее матери, Ирина стала заботиться о сиротке.

Девочка первое время дичилась ее, не хотела признавать: «Нехцем до тети, где моя мама?» А когда ей говорили, что мама больше не вернется, она забивалась в темный угол и, поджав под себя ноги, сидела там лицом к стене.

Ирина знала, как живется без матери, поэтому старалась, чтобы Анелька меньше ощущала свое сиротство. Она ее мыла, причесывала, укладывала спать.

Выходить из барака на внутрилагерные работы Ирина не решалась: ее могли опознать. Но и укрываться от работ было рискованно. Санитарки, чтобы хоть как-нибудь изменить ее внешность, достали у парикмахерши, обслуживавшей эсэсовок, пузырек с перекисью водорода. Кое-как они обесцветили летчице волосы и брови. Взглянув в осколок зеркальца, Ирина сначала обрадовалась, а потом огорчилась: из зеркальца на нее смотрела изможденная альбиноска с запавшими глазами и резкими морщинками около рта.

В старом бараке о ее спасении знали лишь Юленька и Надя Еваргина. Опасаясь слежки, они не встречались с ней. Только много дней спустя в четырнадцатый барак пришла Юленька. Увидев пегие волосы Ирины, она испугалась:

— Что гестаповцы с тобой сделали?

Юленьке показалось, что Ирина стала седой.

Они забрались на нары, и Юленька шепотом сообщила, что ходят слухи, будто Тася Шеремет не вынесла пыток, разорвала платье на полосы и повесилась в камере, а Сегалович попала в штрафной блок. Девчата были запуганы. Боясь предательства, они прервали всякую связь с иностранками.