Когда исчезает страх
Шрифт:
— Раз невозможно ни вредить, ни убежать, то какой смысл что-то делать? Лучше поступить как Тася Шеремет. Приходится завидовать ее решительности.
Ирина никогда не ссорилась с Юленькой, но в этот раз резко ответила ей:
— Подобный выход из борьбы — дезертирство. Значит, погибни мы, вы бы не продолжали начатое? Нам не простят ни слабости, ни малодушия. Мы должны все выдержать и не имеем права покоряться.
— Что же ты предлагаешь?
— Взять себя в руки. Пусть нацисты видят, что нас невозможно ни запугать, ни покорить.
Требовательная
Теперь все вести и распоряжения шли от «Кати». Встречаясь со связными, руководительницы давали понять, что они беспрекословно подчиняются этой женщине. И «Катя», которую никто не видел, вскоре стала вожаком узниц. Ей верили, ее советы и приказания старались выполнять. О ней шептались на работе, на плацу и на нарах. О «Кате» появились легенды, некоторые рассказывали о ней, как о бесстрашной и опытной немецкой коммунистке, прячущей радиоприемник и умеющей так маскироваться, что нацисты не могут напасть на ее след, другие утверждали, что она русская летчица, скрывающаяся в бараках под разными номерами.
Измученным каторжными работами, забитым и голодным лагерницам хотелось, чтобы такая женщина существовала, и они наделяли ее изворотливым умом, упорством, необыкновенной удачливостью и дерзкой смелостью. Некоторые даже уверяли, что «Катя» переодевается в форму эсэсовок и поэтому все видит и все знает.
У «Кати» были свои люди на кухне, в складах, в канцелярии. Руководители групп сопротивления могли доставать лекарства, свежие газеты, подкармливать сильно истощенных, спасти от ревира.
Летом в лагерь прибыл розовощекий священник в черной рясе. В четырнадцатый барак он пришел с саквояжем, наполненным молитвенниками, и принялся раздавать их католичкам. Ирина, чтобы не вызывать подозрений, вместе с другими подошла под благословение и, прикоснувшись губами к перстню на руке гостя, взяла молитвенник.
Священник призывал лагерниц быть терпеливыми, как Христос, и пообещал через швейцарское общество Красного Креста позаботиться о невинно страдавших детях.
Вскоре в четырнадцатом бараке появилась чопорная немка с черными бусами и коралловым крестом на груди. Записывая фамилии и имена детей, она вешала им на шею крестик из белого металла, на котором римскими цифрами был выбит номер.
— Что вы будете делать с детьми? — обеспокоились матери.
— Мы их перевезем на воспитание к набожным людям, — ответила немка.
— А мы как же?
— Вы будете сопровождать их и получите работу в имении.
Большинцова собралась переменить жестянку с номером и взять другое имя, но случай все изменил: она столкнулась с Манефой Дубок, выходившей из прачечной. Вглядевшись в Большинцову, Лошадь оторопела.
По растерянному виду Манефы, по ее бегающим
Манефа догнала ее и, вцепившись в руку, зашептала:
— Не бойтесь, я не выдам. Про меня пустое говорят… я всегда за русских…
Она была противна. Вырвав руку, Ирина зашагала быстрей.
Лошадь осталась на месте. Ирина чувствовала, что она смотрит ей вслед, и поэтому пошла не в свой барак, а в ближайший.
В тот же день Большинцова увиделась с Анной и сообщила ей о встрече с предательницей. Та обеспокоилась:
— Вам немедля надо покинуть лагерь. На генеральном аппеле она может пройти по рядам и опознать. Испытывать судьбу больше нельзя, придется расстаться. Хотя мне очень не хочется. Вы для меня были той «Катей», которую мы с вами придумали. Если в Гамбурге выживет моя дочь, я бы хотела, чтобы она походила на вас.
Вечером Ирина вызвала Юленьку, рассказала ей и случившемся и спросила: сможет ли Леукова принять на себя все то, что делала она?
Девушка не ждала такого предложения.
— Ой, даже страшно! — заколебалась Юленька. — Ты же знаешь, какой героиней все наши представляют себе «Катю». Я ни чуточки не похожа на такую.
— Ничего, справишься, — сказала Ирина. — Только верь в себя.
На утренний аппель Большинцова вышла с Анелькой на руках и все время ждала, что вот появятся эсэсовцы с Манефой и начнут вглядываться в лица. Но все прошло благополучно: номера лагерниц сверили с номерами в списке и, дважды пересчитав, выпустили за ворота.
До реки — она была километрах в семи — женщины шли пешком, неся малолеток на руках. Анелька казалась легкой, но Ирина устала, пока добралась с ней до пристани.
Их разместили в трюмах самоходной баржи и выставили у люков часовых, которые не разрешали выходить на верхнюю палубу.
В тесном трюме было душно и темно. Ирина устроилась с Анелькой на груде старых автомобильных покрышек. И здесь, ее стали терзать сомнения: «Зачем я покинула лагерь? Без борьбы жизнь станет бессмысленной. С матерями никаких групп не создашь. Каждая будет дрожать за своего ребенка. Надо было остаться. Для чего я спасаю жизнь? Да и спасаю ли?..»
За железной переборкой монотонно гудела и чавкала машина. От тоски хотелось плакать.
Анелька, видимо ощутив состояние Ирины, забралась ей на колени и обвила ручонками шею. Летчица прижала ее к себе и решила: «Если со взрослыми ничего не получится, я буду по-своему воспитывать ребят».
Их высадили на берег, загроможденный металлическим ломом. К пристани подкатили грузовики с деревянными клетками, какие устраиваются для перевозки скота. В эти клетки усадили взрослых и ребятишек и повезли по гладкой бетонной дороге. Местность была холмистой и унылой. Вдали виднелись какие-то строения, похожие на шахты, каменные дома поселков с одинаковыми черепичными крышами, остроконечной киркой.