Когда крепости не сдаются
Шрифт:
Вон он стоит далеко-далеко впереди, там, где уже и нет никаких фугасов. Якимах смотрит на него, разинув рот. «Бегемот в трусиках…» Сняв фуражку, Лабунский машет ею в воздухе и кричит сиплым басом: — Ну что? Игрушка для октябрят, а не заграждение… Ха-ха-ха! Бронемашину и пускать не стоит. Пишите протокол!
Глава тридцать первая
В начале апреля в Москве происходило совещание кавалерийских начальников. Котовский присутствовал сперва на нем, а затем на Всесоюзном съезде бессарабцев. На съезде он произнес большую речь, горячую, как огненный фонтан. Полгода назад осуществилась старая сердечная мечта Котовского, выношенная и взлелеянная им, — на краю Украины зацвела Молдавская республика. Он говорил об этом на съезде,
— Котовский, Котовский… Что он есть, Котовский? Имеют в Котовском Октябрьская революция и партия большевиков человека, который готов за них жизнь отдать в любой день, час и минуту. А мировая буржуазия имеет в Котовском врага. И надо сказать, беспощадного, который всегда готов с ней схватиться и биться насмерть за торжество коммунизма…
Прошло три месяца. И вот Карбышев распечатал очередное письмо из Умани. Знакомый почерк вольно разбегался по страницам. Котовский писал, что едет с женой отдохнуть в Чебанский совхоз, под Одессой, и надеется там поработать всласть. Потому, чем больше военных задач пришлет Карбышев в Чебанку, тем будет Котовскому веселей. Какие же задачи послать этому неуемно падкому на труд человеку, чтобы деятельный отдых его не превратился в новый подвиг труда? Карбышев разложил на столе папки с материалами и уже совсем было собрался в них зарыться, когда заметил высунувшийся из-под папки уголок свежего номера «Красной звезды». Почтальон доставил газету вместе с письмом из Умани. Но Карбышев еще не успел развернуть «Звезду». Однако черная рамка извещения о чьей-то смерти била в глаза, и он потянул газету за уголок…
…Котовский был убит шестого августа двадцать пятого года, в пыльно-розовых сумерках тихого вечера, выстрелом из-за угла, в совхозе, куда он только что приехал отдыхать.
Через несколько дней, на выпуске слушателей Высших военно-политических академических курсов, Фрунзе говорил:
— Политическая работа в армии является главнейшим и важнейшим залогом всей ее мощи… Она, как мы часто говорим, есть особый вид оружия, который в известной обстановке будет иметь решающее значение…
Выходя из зала, Фрунзе заметил Карбышева и подозвал к себе.
— Нет нашего уманского хозяина, — сказал он голосом, в котором чуть слышно звенела боль, — расправились с хлопотуном, мерзавцы! Право, тот, у кого поднялась рука на Котовского, или безумец, или предатель, какого еще не знала наша страна…
Лекционный метод преподавания в академии отходил на второй план. Организация активной самодеятельности обучающихся выступала на первый. Семинарские и практические занятия становились основой учебной системы. Развертывалась целая сеть кабинетов и лабораторий. Самым оборудованным и богатым из кабинетов был, несомненно, инженерный. Обилие схем, чертежей, всевозможной «натуры», то есть техники в ее практическом приложении, подсобной литературы поражало. Все это было собрано предприимчивостью и неутомимостью Карбышева. А теперь, по его указаниям, приводилось в наиболее удобный для использования порядок начальником кабинета Елочкиным.
Именно такого человека, как Елочкин, не доставало Карбышеву в его прикладных работах. Дмитрий Михайлович больше не самообольщался. Да, он тактик инженерных войск, но не техник; рационализатор, но не изобретатель. А Елочкин, съездив в конце сентября в Шатуру на пуск тамошней электростанции, вернулся оттуда с огромным запасом новых технических фантазий. Он разряжался, как аккумулятор, выбрасывая из себя искры электрофокусов. Горбоносое лицо его светилось
— Непременно прочитай, Степан Максимыч, — сказал он, — потом обсудим…
Изучая опыт войны в Марокко, автор книжки старался представить себе картину будущих столкновений СССР с европейскими буржуазными агрессорами. Он поднимал множество важных вопросов, — о «живой силе» и о «технике», о значении отдельных родов оружия, о маневренности и позиционности, о соотношении войны с политикой, фронта с тылом. Все свои симпатии автор отдавал риффам и Абд-Эль-Кериму [56] .
56
Революционный вождь риффского племени в Марокко; начальник риффов в их борьбе (1925) с испанским и французским империализмом.
— Ну как? — спросил через неделю Карбышев. — Прочитал?
— Замечательное сочинение, — сказал Елочкин, — очень замечательное. Я все думаю: в чем тут главное?
— В чем же?
— Надо полагать, в том, что эти самые риффы пример показали, как можно бороться и победы одерживать над сильным противником при слабом вооружении…
— Попал в яблочко, Степан Максимыч, — точно!
— И еще — вопрос: Мирский… Не знаю такого. А будто из самых больших наших профессоров. И уж очень, Дмитрий Михайлович, на то похоже, что мне от вас доводилось слыхать. Случаем, не…
— Нет, нет, не я.
— А кто же?
— Учитель наш общий… «Мирский» — псевдоним.
Елочкин стоял в темном углу инженерного кабинета, копаясь в мотках проволочной пряжи. Но тут спина его разогнулась, и глаза изумленно блеснули.
— Михаил Васильевич?
— Конечно, он… Фрунзе!..
В большом, прекрасно обставленном служебном кабинете Лабунского было шумно. Заседающие — человек тридцать — давно уже собрались, расселись по диванам, креслам и успели набросать горы пепла на пушистый ковер, а совещание все не начиналось. Куда-то вышел Лабунский. Не было двух соседей, которые не говорили бы друг с другом, и оттого в кабинете ничего нельзя было расслышать. Карбышев с кем-то спорил. В одном из основных военных журналов только что появилась его статья об инженерном укреплении границ и, по обыкновению, сильнейшим образом обострила уже и до нее существовавшее расхождение во взглядах. Статья предъявляла «стратегам» и «операторам» целый ряд серьезных требований, вызывала их на ответ и за воротник тащила к делу.
— Давайте нам заказ, — горячился Карбышев, — и мы его выполним. Не дадите заказа, будем сами укреплять границы…
— Известно, — с досадой сказал сосед, — вы по этой части собаку съели…
— Да уж и верльно: когда надо, не брезглив…
В кабинет вошел Лабунский. Разговоры стихли.
— Прошу извинить, товарищи…
Он сел за стол и закурил трубку.
— Итак, нам предстоит подготовиться к введению новых штатов…
Что ни год, центральный аппарат военно-инженерного ведомства получал новые штаты. Год уходил на то, чтобы сработаться. Трудный, сложный, нутряной процесс постепенно приближался к благополучному концу. И вдруг все рушилось: словно кто-то подстерегал наступление этого критического момента, чтобы тут-то и опрокинуть на ведомство новые штаты. Естественно, что Лабунский открыл свое вступление в руководящую должность именно таким катастрофическим мероприятием.
— Предстоит, товарищи, подготовиться к принятию новых штатов. Соберем мнения, выслушаем соображения по проекту, учтем, кое-что изменим, если потребуется… Хотя… Кому угодно высказаться?
Карбышев подал голос.
— Разрешите?
— Прошу, Дмитрий Михайлович…
— Когда я был мальчишкой, — быстро заговорил Карбышев, — моим любимым занятием было сажать семечки и растить подсолнухи. Но терпенье — цветок, который встретишь не в каждом саду. И у меня его не хватало. Вспоминаю: сорвешь бывало стебелек, поглядишь на корешок, смеришь длину и опять сунешь в землю…