Когда мы научимся летать
Шрифт:
Он хватил мальчика за ноги и, опрокинув вниз головой, начал трясти. Изо рта мальчика полилась вода, он скорчился и слабо застонал.
– Живой, значит. Слушай, Иван Степаныч! Я побегу за доктором с мальцом, а ты этого откачай. Давно они здесь лежат?
– Да только что двигался, рукой махал, а потом, вдруг, раз – вытянулся, глаза открытые и в небо глядят.
Давно ли это было: притихшая аудитория, нет, не студентов, а настоящих ученых, математиков, многим из которых она в дочери бы сгодилась, а потом одобрительный шум и аплодисменты ей, Оленьке Лобачевой, тоненькой девчушке со строгими карими глазами. Первый в жизни доклад на научном обществе
Предложение учиться в аспирантуре и еще одно предложение – синеглазого лейтенантика Толи Козлова. Два предложения, между которыми пролегла целая вечность. И она сделала свой выбор.
Они приехали сюда восемнадцать лет назад и ахнули:
– Батюшки, как же здесь жить?
Голая степь, ни деревца, ни кустика. Летом жарища неимоверная, а зимой мороз да ветер и солнце, большое, слепящее. Редко исчезнет оно в войлоке низких туч зимой и тогда завалит сугробами плотного как спрессованный картон снега, такого, что хоть пилой пили. Мужья на аэродроме пропадали сутками. Возвращались домой усталые, злые.
Жили сначала в бараках: комнаты отдельные, а коридор общий. В коридорах, в простенках между дверьми стояли керосинки на которых готовили еду. В будние дни, особенно в холодное время, собирались женщины каждая у своей двери и сплетничали.
Первое время Оленька еще обманывала себя: ведь не может так быть – навсегда. Как же я буду жить без математики? Пыталась читать: у плиты, у детской кроватки. Но и этого свободного времени становилось все меньше и меньше и приходило отчаяние, а потом робкая надежда и обещания себе. Вот, подрастет Валерка (а потом Наташка), тогда и засяду за учебники. Постепенно желание учить других оттеснило желание учиться самой. Только оттеснило, но не заглушило совсем.
С мужем Оленьке повезло. Был он тихий, ласковый и красивый, что вместе редко, в общем-то, случается. А вот пить одно время тоже чуть не потянулся. Это когда Оля с маленьким Валеркой дома сидела. Начал он сначала редко, а потом все чаще домой навеселе приходить, да еще то с глазом подбитым, то со скулой опухшей. Жена за день с малышом намается: и накорми его и прибери. Пока пеленки руками перестираешь сколько времени уйдет. Нужно и воды натаскать и вскипятить ее в железной выварке А там и ужин мужу готовь. Ждет его, ждет, перепреет все, а его все нет. А как явится, так лучше бы и не было вовсе.
– Глупый ты глупый, не хороший, когда пьяный! – выговаривала она ему наутро.
А он и сам кается, стыдно, вроде, обещает не пить больше, но неделя пройдет, опять сорвался. Терпела, Оля, терпела, а потом не выдержала. Горько заплакала и сказала:
– Все, Анатолий, завтра я уезжаю к матери, а сегодня ночевать буду у соседей.
И столько боли и горя накопилось в ней, что понял Анатолий: не просто пугает она. Пьяный был, а поверил и протрезвел. Оленька вещички свои и Валеркины в узел связывала – не много было тогда у нее барахлишка – а он на коленях за ней ползал и все по полочкам шифоньера обратно норовил разложить. И поверила ему Оля еще раз. Был в это время Валерке годик и ходила она с Наташкой на седьмом месяце.
Была еще одна большая проблема в жизни городка: по не совсем ясным причинам на целое лето всех малышей в приказном порядке увозили матери из городка подальше. Даже взрослые на первых порах не то, чтобы не догадывались, но в большей степени недооценивали ту опасность, которые несли их здоровью и даже жизням далекие разрывы, от которых дребезжала посуда и раскачивались люстры
Начали строить для офицеров городок. Большие, как тогда казалось, дома: трех и четырехэтажные. Получили квартиру и Козловы. А когда построили в городке светлую и просторную школу в нее стали ходить дети всех возрастов. Учительский состав подобрался почти сплошь из офицерских жен.
Стала учителем математики и Ольга Павловна. Такая уж видно у нее судьба – учить. Со временем и мужа выучила. Окончил он институт заочно. Со скрипом, со скрежетом зубовным, но все же получил диплом, а с ним и в командиры вышел: начальником группы стал, а потом и инженером полка.
– Хорошая у вас семья, дружная, и муж у тебя добрый, – говорит ее приятельница Валя Соловова, с которой они как-то особенно сблизились в последнее время, – ты сама не понимаешь, какая ты счастливая!
Счастливая она, конечно, только хранится у нее среди прочих документов на самом донышке выдвижного отделения стола научный журнал, а в нем ее статья, еще студенческая, первая и единственная.
Только редко Ольга Павловна туда заглядывает. Все прошло давным-давно. Не стала Ольга Павловна ни доктором наук, ни даже кандидатом, как прочили ей преподаватели. Но хочется ей, чтобы радость открытия нового досталась ее детям больше, чем ей самой. Поэтому и приглядывается она к своим детям не только как мать – материнское сердце любит слепо, – но и как педагог, воспитатель.
Старший, Валерка, беспокоит ее больше. Беспокоит и радует одновременно.
– Не рассчитали мы с тобой Толя, – говорила она мужу о детях, – одному недодали, другой передали. Думали, перерастет Валерка, немного поскладней будет. Да нет, ему уже семнадцатый пошел, а он все какой-то неуклюжий остается.
– Да брось ты с ним панькаться, – говорит с досадой муж о Валерке, – девка он, что ли? Вон какой вымахал и учится, дай бог каждому. А ты – Валерочка, Валерочка! Не пойму я тебя.
– И не поймешь, ты, Толя, – продолжает думать Ольга Павловна, – что у парнишки душа ранимая. Это на вид он такой здоровый и толстокожий, но я-то чувствую, что придется ему обжигаться о людскую злобу и равнодушие. Сама когда-то была такая.
Ольга Павловна не могла обвинить себя в неискренности с мужем. Но были у нее мысли, которые она ему никогда не выскажет. Просто потому, что не поймет он. Разные они с ним люди. Легкий человек Анатолий Игнатьевич, простой. А давно ли был он безусым лейтенантом с глазами, как синее море, в котором утонула она без остатка?
Давно уж, только память близкая осталась. Никого другого она и не хотела бы. Ведь это она сама, а не он, его выбрала. Просто на жизнь он смотрит по-другому.
Огромные четырехмоторные самолеты, похожие издали на гигантских тараканов, распустивших свои жесткие надкрылья, ревут, сотрясая степь гулом тысячесильных двигателей. Моторы проверяют по очереди слева направо: бортинженер в кабине отводит ручку УПРТ на себя и вздрагивает, готовый сорваться с колодок самолет. Мощный вихрь срывает с площадки за самолетом гравий и комья иссохшей земли, несет в степь и тянется до самого штаба полка шлейфом пыли и катышами перекати-поля.