Когда нам семнадцать
Шрифт:
С минуту Куракин осатанело смотрел на Наташу. Потом поднял над головой гитару, со всего маху ахнул ею об угол стола — в его руке остался только гриф со струнами — и медведем пошел к двери. Струны с кусками фанеры волочились за ним по полу.
— Стой! — снова зазвенел голос Наташи. — Я тебе говорю — стой!
Куракин, сбычившись, остановился. Он словно стал ниже ростом. Наташа, указав на обломки, потребовала:
— Собери…
Может быть, голос ее подействовал, может быть, Пашка неожиданно протрезвел, но он покорно опустился на колени и непослушными руками стал собирать обломки. Лиза, уронив голову на
Куракин ушел. А Наташа глядела в дверь до тех пор, пока в отдалении не затихли его шаги.
Глава десятая
1
Падал, падал снег… Ранний, медленный, он весомо ложился на ресницы и губы, и, подставив руку, Юлька чувствовала, как снежинки оседают на варежках. Снег пошел вчера вечером, валом валил всю ночь и к утру закрыл все: дома, дороги, голые тополя на шоссе. А давно ли она сидела над Амуром, каждой клеточкой впитывая и чувствуя тишину, и солнце, и шелест воды о серую береговую гальку?
Снег падал и падал. Он смягчал гул голосов, рокот бульдозеров — смягчал, но не глушил. Хасановка доживала последние минуты.
В депо знали, что начнется штурм; знали, что подтягивается техника; знали, что на месте старого поселка запланирован железобетонный завод-гигант: в красном уголке депо на столе уже месяц стоял макет новой Хасановки.
И все-таки, когда утром в спящем еще общежитии кто-то ликующе закричал: «Ломают!.. Хасановку ломают, братва!» — это прозвучало сигналом тревоги. Одевались стремительно, не попадая ногами в сапоги, нахлобучивая на ходу шапки, вываливались на улицу… До начала рабочего дня оставалось еще более часа…
Стоя на обочине дороги, вглядываясь в шеренги притихших машин, Юлька видела два деповских поселка: этот, обреченный на слом, растекающийся рябью старых крыш, и тот, что за ее спиной, — четырех- и пятиэтажный. Охристые стены его проглядывали сквозь снег. Казалось, что новый поселок вырос внезапно за одну ночь, пока они спали. А может быть, это снег, покрыв все ровным слоем, разделил оба поселка так же, как он разделил и очистил звуки: людской говор не смешивался с рокотом бульдозерных двигателей и торопливым скрипом шагов.
Шли последние приготовления. Люди ждали, растянувшись черной неровной цепью вдоль дороги.
От дороги старый поселок отделяла узкая, ничем не засаженная полоса. У крайнего дома, в нескольких метрах от которого, опустив тяжелые бивни на землю, похлопывал дизелем бульдозер, по щиколотки в снегу стоял сутулый человек. Позади него — женщина в платке и черном старомодном пальто. Юлька давно заметила их, но только сейчас узнала: это были Бондаренки — Федотыч и Горпина. Стояли они перед своим домом, доживавшим последние минуты: печь не топилась уже несколько дней — на трубе шапкой лежал снег, на крыльце была нетронутая белая пелена.
Среди машин возникло движение: кто-то из водителей нетерпеливо добавил газу. Толпа колыхнулась и вновь застыла.
Бондаренко пригнул голову и вдруг пошел прямо в незакрытую калитку своего дома. Шаг его был сбивчив и неровен. Он поднялся на крыльцо, потянул на себя дверь, забыв, что сам же напоследок воткнул в пробой вместо замка палочку. Заторопился, подхлестнутый начавшимся движением в гуще машин, с отчаянием рванул
Через минуту Бондаренко появился на крыльце, держа в руках перекошенную табуретку и какую-то рамку — может быть, ту, в которой на стене висели фотографии его погибших на фронте сыновей и повзрослевших, разлетевшихся в разные концы страны дочек. Он только теперь понял, что его видят все, улыбнулся — неловко и неумело.
На свободное пространство перед бульдозером вышел человек в брезентовой куртке с откинутым на спину капюшоном, в ватных штанах, втиснутых в кирзовые сапоги. Повернулся к машинам лицом, поднял над головой обе руки. Никогда еще Юлька не видела, чтобы к стройке приступали именно так. Было в этом что-то военное, и это волновало и тревожило.
Сразу взревели дизели. Бульдозер перед домом Бондаренко часто застрелял дымом. Человек в брезентовой куртке опустил руки. Машины двинулись. Хрястнул, покосился, рассыпался старый сарайчик в бондаренковском дворе. Еще через несколько, секунд тупое лезвие бульдозерной лопаты уперлось в угол опустевшего дома. Посыпался с крыши, с наличников снег. Заскребли землю, выбивая позади себя черную пыль, гусеницы. Секунду-другую дом еще стоял. Потом лопнули и вылетели стекла из окон, перекосились рамы, внутри об пол ахнула штукатурка, и из пустых провалов окон клубами поползла седовато-коричневая, как после взрыва, пыль.
Снег таял на горячих капотах машин.
Нестройной гурьбой деповские парни и девушки прошли между машинами, пересекли чей-то двор с упавшим забором, миновали тупичок, в конце которого две женщины укладывали на салазки узлы с последними вещами.
Наташа пошла к своему дому, и Юлька поспешила за ней — этот обреченный на слом дом был когда-то и ее домом. Она сейчас не могла уже вспомнить лицо тети Маши, но, когда подумала о ней, на душе стало тепло и грустно.
К дому Наташи подошел тягач. Водитель и его напарник спрыгнули на снег и принялись заводить трос вокруг дома. Водитель, сверкнув белыми на перепачканном машинным маслом лице зубами, спросил девчат, обращаясь ко всем сразу:
— Ну что, жалко?
Юлька испуганно поглядела на Наташу. Та улыбнулась, пожала плечами:
— Конечно, жалко…
— Не горюй, молодая. Новый построим!
— Вам дай волю, вы построите… — прозвучал сзади хрипловатый голос Гаврилы Чекмарева.
Юлька не видела, когда он подошел сюда. Водитель взглянул на него и ничего не сказал. Блеснув промасленными штанами, он полез в кабину. Тягач взревел, тронулся, и трос, петлей перехлестнувший дом у завалинки, натянулся.
— Красота! Да здравствуют коммунальные услуги! — закричал Жорка Бармашов.
— Во-во, — снова вмешался Чекмарев. — Не забудь уборную обновить. Вы же без теплой-то не можете…
— А тебе кто мешает теплую иметь? — рассмеялся Пашка. — Сам ведь дом строишь. Парок проведи туда, батарею поставь. А еще лучше — с электроплиткой!
— Да, строю! Я-то дострою! — почти выкрикнул Чекмарев и начал шарить по карманам, отыскивая папиросы. Он еще что-то сказал, но слов уже не было слышно: тягач поднатужился, дом крякнул и косо сдвинулся с места. Через минуту, когда тягач остановился, то, что было Наташиным домом, стало просто грудой полусгнивших бревен, пересохших досок, дранки, штукатурки и обрывков толя.