Когда нам семнадцать

Александровский Виктор Николаевич

Связанный теперь по рукам и ногам немец был безопасен. Но что с ним делать дальше? К тому же он наглотался ила и его беспрерывно рвало.

— Отставить! — заорал Свенчуков, когда Карпухин попытался взвалить немца к себе на спину, чтобы нести к коню. — Коркин, твой черед!.. Вали его на брюхо, коль не хочет сидеть!

Я подвел Омголона к пленному и с помощью Карпухина стал затаскивать его на спину коня. Надо было положить его так, чтобы он больше не сорвался. Для этого мы накрепко приторочили его к задней луке седла.

Приняв на спину тяжелый груз, Омголон недовольно всхрапнул.

Но когда я уселся в седло, он спокойно и деловито побрел по болоту. Казалось, он не шел, а плыл. Тем не менее все мы — и я, и Карпухин, и Свенчуков как-то вдруг воспрянули духом.

Так брели мы в струях ливня, в грохоте грома не меньше часа. Зловещие вспышки молний то и дело высвечивали наши сумрачные осунувшиеся лица. На душе было тягостно.

Нелегким делом оказалось преодолеть перекат реки. Вода поднялась от ливня. Немца пришлось пересаживать к Свенчукову — его конь был выше ростом. Но главное было сделано. К тому же кончился ливень, небо очистилось от туч, и где-то далеко на востоке прорезалась тонкая полоска зари.

Часов около четырех утра мы завершали свой обратный путь через пойму. Кони все выше поднимались над водой, приходил конец болотному царству. Где-то невдалеке должны были находиться и наши боевые охранения. Когда выехали на луг, Свенчуков спешился, подошел ко мне.

— В общем, спасибо, друг, — сказал он, погладив по шее усталого Омголона. Потом принес в каске воды и стал отмывать грязное лицо немца. Плеская на него воду, сказал: «Унтер». Видно, про себя Свенчуков жалел, что перед ним лежал не германский генерал, а всего-навсего унтер; слишком большой ценой достался нам этот «язык».

Курить было нечего: табак и спички подмокли. Свенчуков пожевал галету и, не удовлетворившись ею, голодным взглядом курильщика посмотрел на нас. Потом устало поднялся и снова подошел к пленному немцу. Глядя в его покрасневшие от натуги глаза, он крикнул Карпухину, чтобы тот живей собирался. А сам, усевшись на кочку, разулся, отжал от воды портянки. Потом так же сноровисто обулся, счистил пучком травы налипшие на брюки комья грязи и понес вместе с Карпухиным «языка» к его коню.

То ли от мокрой одежды, пластырем налипшей на тело, то ли от пережитых волнений меня начал пробирать холод. Затрясло вдруг, как в лихорадке. Надо было, наверное, размяться. И я стал бегать между кустами.

Отбежав от Омголона шагов на тридцать, я остановился пораженный. Мне показалось, что где-то рядом раздался стон. А может, это так, почудилось? Я осмотрелся, вслушиваясь в тишину летнего утра, и снова услышал стон. На траве за кустом лежала девушка. Ноги ее были босы. Цветное, насквозь промокшее платье плотно облегало ее тоненькую девичью фигурку. «Не может быть, откуда здесь человек?» — еще не совсем веря увиденному, подумал я и подошел ближе. Ко мне было обращено совсем юное мертвенно-бледное девичье лицо. Глаза незнакомой были закрыты. Мокрые светлые волосы налипли ей на лоб. «Ранена?..» Из-под коротенького рукавчика на правой руке виднелась потемневшая от крови повязка.

Я что-то сказал, девушка не ответила. Тогда я взял ее руку, стал прощупывать пульс, пульса не было. «Мертвая?.. Но я же ясно слышал стон… А может, это случилось вот только что, сейчас?..»

Я побежал

к Свенчукову. Однако мой рассказ был выслушан старшим группы с какой-то даже злостью.

— Девушка… Какая тут девушка! — Свенчуков стоял возле свесившегося с коня немца и тер ему виски. — Унтер, видишь, загибается. Наглотался, гад, дряни болотной, когда деру давал, а теперь вот гладь его по головке… Чего ты, никак помирать собрался? — с каким-то даже испугом в голосе спросил Свенчуков немца. Тот не проявлял никаких признаков жизни. — А ну, давай живей, ребята!.. — заторопил нас кузнец, взвалил немца к себе на спину и перенес в свое седло. — Двигаем!

— А девушка? — напомнил я.

— Мало тебе трупов? Вот наш главный труп! — сердито ткнул Свенчуков в унтера. — Не дай бог помрет!

Свенчуков был по-своему прав. Мы выполняли боевое задание и отвлекаться на другие дела не имели никакого права.

Но девушка там, среди болотных кустов, не выходила у меня из головы. Вдруг я ошибся с пульсом, и она была жива? Ведь ей никто теперь не поможет. И вообще, кто она такая, как появилась там?.. Всю дорогу до боевого охранения эти вопросы одолевали меня.

Бойцы охранения, сидя в неглубоком окопчике с пулеметом перед бруствером, уже давно ожидали нас. Кто-то из них влил в рот унтеру спирту, и тот очнулся. Он даже сказал «шнапс», и Свенчуков оживился.

Тогда я снова напомнил ему о девушке. Кузнец, опекая немца, как курица цыпленка, заботливо поправил его в седле, уселся позади него на круп своего вороного и сказал:

— Ну, что ж, Коркин, валяй, коли взяло тебя сомнение, жива она или нет. Унтера мы дотянем вдвоем с Карпухиным. Только смотри, брат, не напорись ка немцев. Хоть и нейтральная полоса и болота, но смотри.

Я понимал, что Свенчуков, давая мне такое разрешение, брал на себя большую ответственность. Что ж, буду стараться. И я не стал мешкать.

Девушку я застал все в том же положении. Ничто не говорило, что она жива. Однако, когда я спрыгнул с коня, мне показалось, что густые ресницы ее дрогнули.

Я опустился перед ней на колени, осторожно взял за плечи, пытаясь приподнять, и увидел искаженное болью лицо. «Генуг, генуг!» — раздалось по-немецки. Девушка тяжело открыла свои большие глаза и испуганно посмотрела на меня. Потом она как-то вдруг обмякла, повалилась на траву и снова быстро и бессвязно заговорила по-немецки.

Я смотрел на нее и ничего не понимал. Кто она? Русская? Немка?.. Ясно было только одно: она жива и тяжело ранена. Проходили томительные минуты. Я осмотрел ее все до нитки промокшее платье, но так ничего, кроме багрово-красной повязки на правой руке, не нашел. Тогда, стараясь не причинять девушке боли, я снова приподнял ее и увидел под лопаткой справа кровяное пятно. Пуля, раздробив верхнюю часть руки, прошла через легкое.

Признаюсь, я не знал, что мне было делать дальше. Как ее, такую беспомощную, посадить на коня? Растерянно опустив руки, стоял я на коленях перед раненой, и прошло, видимо, так много времени, что девушка снова открыла глаза. Теперь она смотрела на меня долгим изучающим взглядом. Когда же я попросил назвать имя, по лицу ее пробежала хмурость и на глаза упали опушенные густыми ресницами веки.