Когда нам семнадцать
Шрифт:
Тоня? Опять все молчком! Ничего не пойму…
В конце переулка раздался резкий свист в четыре пальца.
Сперва я увидел Вовку, потом Тоню.
— Сюда! — кричал Челюскинец. — Взять в окружение!
Шаткие дощечки тротуара заплясали под частым топотом ребят. С другого конца переулка навстречу бежали Игорь и Филя.
— Ага, попался! — уцепилась за мой рукав Кочка. — Весь город обегали. Удрать хотел? А портфель где?
Петрович с удивлением посмотрел на меня, на Тоню, на Филю. Потом пожал плечами, надел на облысевшую голову замасленную кепку и зашагал домой.
— Петрович, пушка-то, пушка где?
Петрович обернулся:
— Вон у девицы спроси, что тебя в окружение взяла. — Он засмеялся, махнул рукой и пошел своей дорогой.
— У нас, брат, не убежишь, — говорил между тем Филя, крепко держа меня повыше локтей. — Мы, брат, сейчас выкупаем тебя в Ангаре. Да, да! Водичка нынче что надо… Р-раз, два, взяли, — скомандовал Романюк, и не успел я опомниться, как очутился у него на спине.
Локти мои были крепко прижаты, и за ноги кто-то держал. Лежа кверху лицом, я видел одно только, одно голубое небо.
— Пустите! Что я вам, куль с картошкой?
— А будешь убегать? — добродушно-насмешливо, спросила Тоня.
— Ну, не буду, пустите, — почти с ненавистью сказал я.
Меня поставили на ноги.
— Чудак, дуб, недотепа! Пушку-то перенесли во Дворец культуры, — сердито улыбаясь, сказал Филя. — Хотели тебе сюрприз сделать, а ты…
— Итак, — сказал Павел, кладя на стол несколько чистых тетрадей, — у нас сегодня первый урок. Что так смотришь, забыл?
Я готов был провалиться сквозь землю. Только сейчас, в седьмом часу вечера, стоя перед братом, я по-настоящему оценил свою горячность. Зачем убежал из школы, не повидавшись даже с Максимом Петровичем? Только теперь я понял, что Ковборин просто припугнул меня исключением. А портфель? Сам не знаю где! Ведь в нем план урока…
— Ладно, учитель, готовься, а я пока маленько отдохну, — сказал Павел, заметив мою растерянность.
Когда он ушел, я кинулся к своему столу. А вдруг все же портфель здесь? Но портфеля с учебниками не было. Ну конечно же, забыл его в классе или потерял дорогой. Я никогда не говорил брату неправду, но что оставалось мне делать сейчас, когда, сбитый с толку событиями прошедшего дня, я не был готов к занятию? А Павел возлагал на меня такие надежды — ведь он решил на дому закончить семилетку… Нет, сдаваться было нельзя. Надо взять себя в руки, провести урок. Пусть это будет русский язык, грамматика, которые даются мне легче всего. «Диктантов побольше!» — вспомнил я мимолетный совет Максима Петровича, данный мне еще на Байкале.
Объяснять рабочему человеку науку — дело не простое, это я уже знал. Павел учился не по-нашему, не по-школьному. Когда весной, вскоре после разговора с ним на картофельном поле, я решил попробовать свои преподавательские силы и стал объяснять ему физику, то попал в смешное положение. Я рассказывал Павлу теорию механики, а он вдруг попросил объяснить «по-научному» работу токарного резца. Откуда я мог знать это?
Физику Павел любил. Геометрию считал наукой из наук. Выучив однажды несколько формул на вычисление объема, он принес из цеха комплект чертежей
— К чему столько правил? — ворчал он, открывая учебник. — Кажется, ясно, как слово писать. Так нет, обязательно правило.
«Будь что будет», — подумал я про себя.
— Я готов, Паша!
Брат мгновенно поднялся с дивана. Он аккуратнейшим почерком надписал тетрадь, разгладил ее ребром ладони и обмакнул перо в чернильницу. Я стал ему диктовать отрывок на память:
Ревела буря, дождь шумел…
— Это, Алеха, из народной песни о Ермаке, — улыбнулся мой ученик, написав строку.
— Песня-то народная, но автор ее Рылеев, — заметил я.
— Рылеев? Декабрист? Не знал я этого. Интересно. — Павел отложил ручку, задумался. Минуту спустя сказал: — А хорошо эту песню в «Чапаеве» исполняют! Помнишь, когда Василий Иванович сидит со своими бойцами и все поют… — Брат закинул голову, и по комнате прокатился его негромкий бас.
— А ну-ка, давай, Алеха, еще чего-нибудь! — сказал он, снова берясь за ручку.
Я понял, что стихи ему понравились, и продолжал диктовать все, что приходило на память. А на сердце было тревожно и смутно: «Как поведет себя Ковборин дальше?..»
— Это Пушкин! Ну, а это Маяковский, — радостно узнавал Павел автора стихотворения и, поставив в конце написанного скобки, с величайшей осторожностью вписывал в них фамилию поэта.
— Еще, еще давай! — просил брат, исписав тетрадочный лист. — Ты скажи-ка, мимо какой красоты жизнь проходит!
У меня нечаянно вырвалось:
Самолет, птица-сталь, славлю имя твое…
Я приостановился.
— Дальше, должно быть, забыл? — спросил Павел, не слыша продолжения.
— Да нет… — смутился я и, набравшись духу, дочитал:
Славлю Родину в крыльях твоих,
А в душе нарастает и звонко поет
Бодрой трелью навеянный стих…
— Откуда это? Не знаю, не слыхал такого стихотворения.
— Пиши в скобках «А. Р.»
— «А. Р.»?
— Пиши, пиши, — окончательно смутился я, — потом узнаешь.
Павел недоверчиво посмотрел на меня и поставил под четверостишием «А. Р.»
Помедлив, я сказал:
— Только строго между нами. И чтобы Зина не знала… «А. Р.» — значит Алексей Рубцов.
Стул под Павлом скрипнул. Брат с удивлением уставился на меня:
— Неужели ты стихи умеешь писать?
— Тут ничего особенного. Я еще на Байкале начал. Не совсем, может, удачно…
— Да нет! Ты смотри-ка! Рубцовы стихи пишут! Знал бы наш отец! — Он отложил перо в сторону. — Ну, рассказывай, как у тебя прошел первый день в школе…
Глава четырнадцатая
ЗВЕЗДОЧЕТ