Когда наступает рассвет
Шрифт:
— А мне безразлично, что ты обо мне думаешь, поганый слизняк!
Латкин вскочил как ужаленный. Он спросил:
— Ты понимаешь, что говоришь, красная шпионка?
— Понимаю! — глядя прямо в глаза, отрубила девушка.
Домна была в той же одежде, в какой пошла на задание из Подъельска: легкое, уже порванное во многих местах пальтишко, юбка, на голове белый платок. Не было только косы с голубой ленточкой. И хотя Домна уже неделю была в руках палачей, все же выглядела опрятно. Похудевшая, бледная, с запавшими
Латкин смотрел на нее, и непонятное чувство шевельнулось в нем — зависти, что ли?
Думал ли он, что через несколько лет, изгнанный с родины, потаскавшись по заграницам, он по воле своих хозяев вернется тайно в этот край с диверсионным заданием, опознанный встанет перед революционным трибуналом, будет жалко лепетать о своем раскаянии, просить пощады и даже, когда его поведут на расстрел, цепляться за дверной косяк в безумной надежде, что еще что-то может перемениться в его позорной судьбе, падать в ноги конвойным, пока не замолкнет навек?
Конечно, об этом Латкин не знал, не мог знать. Он лишь чувствовал зависть к стойкой партизанке.
— Ты, говорят, упрямилась в Аныбе? — снова мягко заговорил Латкин, пытаясь улыбаться. Но улыбка получалась кривой, недоброй. — Мне надо знать, какие силы у красных и к чему они готовятся?
— Если надо знать, — Домна усмехнулась, — сходи сам, узнаешь.
Латкин вскипел. Он забыл, что собирался говорить спокойно. Какая-то батрачка, всю жизнь только убиравшая грязь, смеет так дерзко говорить с начальником Вологодской губернии!
— Да ты знаешь, с кем разговариваешь? — уставил Латкин оловянные глаза на Домну.
Но та не дрогнула. С презрением смотрела она на «бесновавшегося барина.
— Ты знаешь, кто я? — повторил Латкин.
— Знаю, — негромко сказала она. — Подлый, гнусный человек.
Латкин обомлел, раза два судорожно глотнул воздух, подбежал к Домне и ткнул ей в лицо:
— Да я тебя, щенок, велю убить! Но сначала клещами вырву твой язык. Клещами! А труп бросим собакам, пусть от тебя и следа не останется.
Домна взглянула на него с ненавистью:
— Тебе, палачу, головой придется расплачиваться за все: за каждую каплю крови замученных людей! Дрожи, шелудивый пес! За все наши тебе отомстят. Сполна! За все!
— Замолчи! — крикнул Латкин. — Становись на колени и молись. Сейчас же тебя расстреляют. Тебе говорю: молись!
— Сам ты молись! У тебя грехи, проклятый палач!
— Отослать в карательный отряд Вяткина! — приказал Латкин заглянувшему офицеру. — Держать в холоде, пытать!
На другой день из Усть-Кулома в Помоздино выехало десять подвод. На передней и последней подводах находились тепло одетые вооруженные конвоиры, на остальных
Над Помоздином распростерлась звездная ночь.
Какая она длинная и… какая короткая! В чулане арестного дома, куда заперли привезенную из Усть-Кулома Домну, было холодно, как на улице. Время тянулось мучительно медленно… Но это была последняя ночь, последние часы в ее недолгой жизни.
Домна знала, что жизнь ее скоро оборвется. Вчера утром из этого же чулана увели скородумского учителя Шомысова. Солдаты, приходившие за ним, бросили Домне:
— Завтра за тобой придем, жди!..
Шомысов не вернулся… Это был добрый, умный: человек. Он рассказывал, как учился сам, как учил детей в родном селе, руководил работой комбеда, распределял реквизированный у богатеев хлеб голодающим семьям.
— Мы недавно организовали коммуну. Хорошие люди были в ней, — негромко говорил он. — Уже навоз начинали вывозить на поля, весной готовились сообща пахать, сеять. Да помешали. А планы были большие. Жаль, если все разрушится. Да и семью жаль: жена, четверо детей… Как будут жить?.. Дома у меня фисгармония — я ведь и уроки пения проводил в школе. Дети усаживались вокруг, пели: «Смело, товарищи, в ногу!..»
— Моя любимая песня! — призналась Домна.
— Хорошая песня, революционная…
— Может, сжалятся и ради детей выпустят?
— Они? Скорее солнце на западе взойдет!
Он не тешил себя бесплодной надеждой. Но Домне хотелось сказать ему что-нибудь бодрое, утешительное:
— Может быть, сумеем вырваться, убежать? Может, подоспеют из нашего отряда и освободят? — Сама она до последней минуты не теряла надежды, хотя и знала: ждать чуда бессмысленно…
Домна не знала, что из чулана солдаты повели Шомысова к Вычегде и расстреляли.
Без него в тесном и темном чулане показалось Домне холоднее, тоскливее. Шомысов словно унес с собой последнее тепло, согревавшее ее. Вдвоем они могли хоть шепотом разговаривать, утешать друг друга. А теперь она одна.
Домна не знала, сколько дней мерзнет здесь, сбилась со счета. Угрозами и побоями от нее ничего не добились, теперь пытали холодом.
Командир карательного отряда Вяткин, видимо, надеялся, что холод развяжет ей язык. Но Домна не сдалась.
В последнюю ночь она совсем не смыкала глаз. Ходила взад-вперед в тесном чулане, дыханием согревала руки.