Когда наступает рассвет
Шрифт:
— Много ли нужно хлеба? — спросил настоятель.
— На первый раз пудов пятьсот, — сказал Латкин и приготовился объяснять настоятелю, почему иужио столько хлеба.
Но игумен, подняв очи, поглядев на своды монастырской трапезной, произнес благоговейно:
— Пусть поможет вам бог в ваших ратных подвигах! — И добавил обычным деловым тоном — Можете завтра же вывезти. Понадобится, еще столько дадим. Для вас найдется. Бог дал, пусть на божие дело тот хлеб и пойдет.
Латкин, привстав от волнения, потряс крепкую, жилистую руку игумена.
— Я так
Таисья внесла фыркающий самовар, и они долго сидели, разговаривая. Сославшись на то, что завтра надо рано вставать, игумен удалился в свои покои„а захмелевший гость остался с монашкой допивать чай.
Весь следующий день Латкин провел в монастыре. Выпьет, поспит, встанет с красными осоловелыми глазами, снова выпьет и опять валится спать. Закрывая глаза, видел кошмарные сны: то губернаторское кресло под ним, как заартачившаяся лошадь, ржало и брыкалось, пытаясь сбросить его, то черные монахи во главе с игуменом отпевали его, а он все видел, слышал, но не мог и пальцем пошевельнуть. Там же Таисья подмигивала и шептала ему: «Не бойся, Степан Осипович, они шутят».
Лишь на другой день, к вечеру, Латкин очухался, попарился в монастырской бане, чтобы избавиться от похмелья, напился жгуче-кислого квасу, немного полежал и, поостыв, сел в крытый возок, когда уже стемнело. Перед отъездом попросил игумена отслужить панихиду по Орлову.
Утром ему доложили, что из Аныба доставили партизанку. Спросили, что делать.
— Приведите в штаб, сам буду допрашивать! — приказал Латкин. По телефону ему уже сообщили из Аныба, что партизанка ничего не говорит.
«Посмотрим, что за птица!» — собираясь в штаб, подумал Латкин. Он надел хорошо сшитую английскую шинель, круглую шапку, взглянул на себя в зеркало и, заметив, что лицо еще опухшее, подумал: «Не надо было смешивать наливки, и все было бы хорошо».
Выходя на улицу, он размышлял, как вести допрос партизанки. Надо во что бы то ни стало заставить ее говорить.
Латкину хотелось знать планы и намерения противника именно сейчас. Он боялся попасть в капкан, как волк. Нет, он не настолько глуп. Пусть другие суют головы, а он — едва нависнет прямая угроза — бросит здесь все и махнет в Архангельск.
«Они в Аныбе уже допрашивали партизанку, да, верно, грубо действовали. Лаской смягчить сердце и заставить заговорить. Надо все обещать, а потом видно будет, что делать!» — так размышлял Латкин, направляясь в штаб.
В штабе к нему привели девушку невысокого роста, с изможденным лицом.
Латкин взглянул на нее и с удивлением спросил:
— Это ты партизанка?
— Я.
— Гм!.. А я представлял тебя повзрослее… Ты еще очень молода. Тебе на одной ноге кружиться, с подружками веселиться! Сколько тебе лет?
— Двадцать три…
— Ну вот выдумала с партизанами путаться. Ай~ ай-ай, какую ошибку допустила! На месте твоего отца я бы отстегал тебя.
— У меня нет
Латкин встретился с взглядом партизанки, горевшим ненавистью, и подумал: «Где видел?»
За свою жизнь он сталкивался со многими людьми: и многих давно уже забыл, а вот этот взгляд исподлобья почему-то запомнился.
— Ведь мы где-то встречались, не так ли? — усмехнулся Латкин.
— Может быть.
— Знаешь где? Я, кажется, вспомнил: в Усть-Сысольске, около кирпичного сарая Гыч Опоня. Ты ведь, работала там?
— Хотя бы и работала…
— Помнишь, я попросил тебя проводить нас до Кочпона. Да уж очень сердито ты на меня взглянула, совсем так, как и сейчас, хе-хе! А ведь я хотел леденцами угостить… Ну вот, как говорится, гора с горой не сходится, а человек с человеком могут. Значит, мы с тобой старые знакомые. Я знакомых не обижаю. Сегодня тебя кормили? Эй, дежурный, вели принести чего-нибудь закусить! — распорядился Латкин.
На столе появились каравай белого хлеба, открытая банка консервов, нарезанный ломтиками шпик, варенье, стакан чаю. Второй стакан подали Латкину.
— Ешь, подкрепись! — пододвигая тарелку с хлебом к Домне, ласково сказал Латкин, когда они остались вдвоем.
Домна сурово сдвинула брови. От свежеиспеченного белого хлеба шел вкусный приятный запах. Домна не выдержала, отвернулась. В желудке засосало, голова закружилась. Чтобы не упасть, она схватилась за спинку стула. Латкин по-своему истолковал это:
— Садись, садись! Это все тебе принесли. Ешь, не бойся.
— Я сыта! — сказала Домна.
«Действительно, упряма, — подумал Латкин. — Ведь наверняка голодная». Он взял свой стакан, отхлебнул из него.
— Зря капризничаешь! Я от чистого сердца предлагаю! — сказал он добродушно и помешал ложечкой в стакане. — Я на тебя не в обиде. В молодости чего не делаешь. Сам был таким, немало наглупил. Помню, в Петербургском университете бегал на студенческие собрания, ходил на кружки. О чем только не говорили: революция, социализм! А одно время за мною даже был установлен полицейский надзор. В 1905 году в нашем городе листовки разбрасывал среди запасных солдат, против войны выступал и был привлечен к судебной ответственности. Видишь, какой я был революционер, хе-хе! Все было, все! — вздыхая, говорил Латкин и, улыбнувшись, наклонился к Домне — Ты меня не бойся. Я тебя понимаю и плохого не сделаю, в обиду не дам. Поговорим по-хорошему.
— Не о чем нам разговаривать! — отрезала Домна и отступила назад.
— Ах ты какая! Я добром, а ты, как волчонок, зубы показываешь, — сказал раздосадованный Латкин. Он уже стал уставать и с трудом принуждал себя говорить ласково. Он все еще надеялся, что девушка откроется, что ему удастся сломить ее упорство.
Есть ему не хотелось, но Латкин взял кусок сала, положил на хлеб и откусил. Вяло пожевал, деланно улыбнулся и опять вернулся к прежнему разговору.
— Ничего плохого я о тебе не думаю, — устало сказал он.