Когда наступит никогда
Шрифт:
Линду сложно не пожалеть. После пяти переездов за три года Кристи-Линн не понаслышке знает, каково быть новичком, на которого все смотрят и о котором все шепчутся. Быть изгоем. Но со временем она к этому привыкла, даже научилась хорошо справляться, если такое возможно. Поэтому ей очень непривычно приглашать домой одноклассницу, чтобы помочь ей в аттестационной работе. Нельзя сказать, что у Кристин нет времени – свою работу она закончила уже неделю назад – или что она против. Она хорошо чувствует слова. Их эмоции, их вкус. Просто… странно. По-новому странно. Неловко.
Теперь они идут по парковке мимо
Теперь они поднимаются по ступеням – трем плитам из потрескавшегося бетона, поросшим сорняками. Из квартиры этажом выше слышны песня Рибы Макинтайр «Фэнси» и пронзительные крики младенца. Кристи-Линн всегда ненавидела эту песню – она казалась ей слишком реалистичной.
Кристин нащупывает в кармане пальто ключ. Линда смотрит на нее большими, изумленными глазами.
– Ты что… здесь живешь? Я думала, мы просто сокращаем путь через парковку.
Кристи-Линн все еще пытается придумать ответ, когда замечает, что дверь в квартиру открыта. Она толкает ее коленом и заглядывает внутрь. Занавески задвинуты, телевизор выключен. Все на месте. Девочка с облегчением выдыхает. Значит, не ограбление. Просто ее мать, как обычно, опаздывала и забыла запереть на замок.
Кристи-Линн придерживает дверь, и Линда переступает через порог. Кристи-Линн еще никого не приглашала домой и теперь жалеет о своем решении. Квартира убогая и маленькая, и в воздухе висит жирный запах жареной картошки с луком со вчерашнего ужина. Опуская сумку с книгами на пол, Кристи-Линн на мгновение задается вопросом, чем пахнет дома у Линды. Наверное, жареной курицей или свиными отбивными. Печеньем и подливкой. Зелеными бобами с ветчиной и тортом «Красный бархат».
Линда все еще сжимает в руках учебники, медленно оглядывая в полумраке обстановку, и Кристи-Линн с ужасом осознает, как она должна восприниматься незнакомым человеком. Грязный, местами протертый до джута ковер. Драный диван от предыдущих жильцов, побитый журнальный столик, повидавший слишком много перестановок. Лампа с помятым абажуром, спасенная матерью из мусорки после последнего выселения. Слава богу, хотя бы занавески закрыты.
Лучше им сразу отправиться в ее комнату, решает Кристи-Линн. Там, конечно, не здорово, но и не так убого, как в гостиной. Там ее мягкие игрушки – те, которые не испортил дождь, – и драгоценные книги, старательно собранные по библиотечным распродажам и секонд-хендам. Все это может быть в комнате у любой четырнадцатилетней девочки. Обычные вещи. Она старается не представлять, как может выглядеть комната Линды Нили. Вряд ли ее книги из секонд-хенда, а вещи когда-либо выбрасывали на парковку. Эта мысль причиняет боль.
– Ты вроде сказала, твоей мамы нет дома.
Кристи-Линн повернулась к гостье.
– Что?
– Твоя
– Да.
Линда кивает на пол.
– Это ее вещи?
Кристи-Линн следит за ее взглядом и видит след из раскиданных по ковру предметов: кошелек, ботинки, ключи, куртка. Словно их побросали в спешке. Но как такое возможно? Ее мама никогда не пропускает работу. Во всяком случае, с тех пор, как она бросила Шейна Тейлора и устроилась в «Пиггли Виггли». Правда, в последнее время Шарлен Паркер чувствовала себя и выглядела не лучшим образом – с тех пор, как начала брать дополнительные смены в баре «Гетэвей Лаундж» и совсем перестала высыпаться, пытаясь свести концы с концами.
А потом Кристи-Линн чувствует, помимо аромата вчерашнего ужина, какой-то кисловатый запах. Едкий и смутно знакомый, словно вонь от испорченного молока. Она знает этот запах и что он означает. Откуда-то из глубины коридора слышится стон – низкий, противный звук, от которого по спине у Кристи-Линн пробегают мурашки. Потом он повторяется, на этот раз громче, и заканчивается кашлем и рыганием.
Пока Кристи-Линн идет по узкому коридору, ее горло наполняется чем-то горячим и мерзким. Ярость. Ужас. Кошмарное осознание, что все начинается снова. Пожалуйста, пожалуйста, пусть она ошибается.
Но она не ошибается.
Когда Кристи-Линн заходит в ванную, Шарлен Паркер висит над унитазом. Ее волосы и одежда испачканы рвотой, щеки покрыты смесью сиреневых теней и размазанной туши.
– Мама?
Шарлен поднимает бледное, помятое лицо.
– Детка… Мне плохо.
У нее сиплый, невнятный голос и несфокусированный взгляд. А потом она внезапно подскакивает на всех четырех конечностях и изгибает спину в бесплодном рвотном позыве, словно пытается вывернуться наизнанку.
Кристи-Линн в панике падает на одно колено, пытаясь избежать брызг желто-зеленой рвоты. Невыносимо воняет алкоголем и желчью.
Когда рвота проходит, лицо ее матери размывается. Кристи-Линн нетерпеливо вытирает слезы, но они продолжают бежать по щекам.
– Мама, ты обещала. Ты сказала, больше никогда.
Ее мать медленно открывает глаза и подносит руку ко рту.
– Пить…
Она произносит это еле слышным шепотом, и гнев Кристи-Линн на мгновение превращается в жалость. Она тянется к раковине за стаканом, когда замечает, что на ее матери все еще униформа бариста – джинсы и откровенная черная майка – вместо униформы кассира. Она что, даже не приходила вчера домой?
– Мама, и давно ты здесь в таком виде?
– Пи-и-ить! – вопит Шарлен, словно нетерпеливый ребенок. Крик отражается от покрытых плиткой стен. А потом вдруг мать начинает плакать – узловатые плечи сотрясаются от рыданий. – Прости, детка. Прости меня. – Она хватается за рубашку Кристи-Линн и сворачивается в комок. – Не злись, – глухо просит она, раскачиваясь на месте. – Прошу, детка… Не злись.