Когда наступит прошлый год

Дик Филип Киндред

– Зачем? – помолчав, спросил Эрик. – Не лучше ли просто воспользоваться «люгер-магнумом» Йохансона? Раз вы этого хотите…

– Сам не знаю зачем, – ответил Моль. – Похоже, без всяких на то причин. Может, из-за смерти жены. Скажем так, из-за возложенных на меня обязанностей, с которыми я, по мнению многих, не справляюсь. Я с этим не согласен, но они не понимают всех сторон ситуации. И еще я просто устал, – признался он.

– Это можно было бы сделать, – сказал Эрик чистую правду.

–

Вы могли бы?

Глаза его, по-прежнему смотревшие на медика, вспыхнули. Шли секунды.

– Да, мог бы.

У Эрика имелись довольно своеобразные взгляды на самоубийство. Несмотря на врачебный кодекс, этическую основу медицины, он, опираясь на собственный опыт, был убежден в том, что если кто-то хочет умереть, то у него есть на это полное право. Доктор не мог, даже не пытался рационально обосновать подобное убеждение. Данный тезис казался ему очевидным сам по себе. Он не знал никаких свидетельств в пользу того, что жизнь есть благо. Возможно, для некоторых так оно и было, для других же – однозначно нет.

Для Джино Молинари жизнь стала кошмаром. Этот человек был болен, его мучили угрызения совести, угнетала огромная, по-настоящему безнадежная ответственность. Его собственный народ, земляне, не питал к нему доверия, не пользовался он уважением также и у жителей Лилистара. К этому прибавлялись личные проблемы, начиная с внезапной смерти жены и заканчивая болями в желудке.

Эрик понял, что это, похоже, еще не все. Оставались некие факторы, известные только Молю, решающие, о которых он не собирался никому говорить.

– Так вы сделали бы это? – спросил Молинари.

Эрик долго молчал, наконец ответил:

– Да, сделал бы. Это должен быть договор между нами двоими. Вы меня попросите, я исполню просьбу, и на этом все закончится. Это было бы исключительно наше дело.

– Да, – кивнул Моль, и на его лице отобразилось облегчение.

Он слегка расслабился, обрел минутное спокойствие.

– Теперь я понимаю, почему Вирджил вас рекомендовал.

– Однажды я хотел сделать это с собой, – признался Эрик. – Совсем недавно.

Моль резко обернулся и уставился на доктора столь пронзительным взглядом, что тот будто прошил его насквозь, вонзился в самые глубины души.

– В самом деле? – спросил Джино.

– Да, – кивнул врач.

«Потому-то я и могу тебя понять, поставить себя на твое место, даже не зная точных причин», – подумал он.

– Но я хочу знать причины, – сказал Моль.

Его слова настолько напомнили Свитсенту телепатическое чтение мыслей, что он остолбенел, не в силах отвести взгляд от проницательных глаз собеседника. Внезапно он понял, что Генсек вовсе не обладал никакими парапсихологическими способностями. Дело было совсем в другом.

Моль

протянул руку, Эрик машинально ее пожал и почувствовал, что не может освободиться. Джино не отпускал его ладонь, сжимал ее так, что боль пронизывала до самого плеча. Молинари пытался лучше к нему приглядеться, понять все, что только удастся, как еще недавно Филлис Эккерман. Но он не придумывал никаких гладких, простых теорий. Ему нужна была правда, причем высказанная самим Эриком Свитсентом.

Эрик вынужден был рассказать Молю, что случилось. У него просто не оставалось другого выхода.

Речь в данном случае шла, в общем-то, о мелочи. Если бы доктор кому-нибудь об этом рассказал – а он никогда не был настолько глуп, чтобы излагать эту историю хоть кому-то, – его совершенно справедливо сочли бы идиотом. Или, что еще хуже, душевнобольным.

– Речь идет об одном случае с…

– Вашей женой, – закончил Моль, не отводя взгляда от Эрика и не отпуская его руку.

– Да, – кивнул медик. – И с моими видеозаписями превосходного комика середины двадцатого века Джонатана Винтерса.

Именно эта коллекция послужила поводом для того, чтобы впервые пригласить к себе Кэти Лингром, которая выразила желание зайти к нему домой и посмотреть несколько сцен.

– Из самого факта наличия у вас этих записей она сделала некие психологические выводы, – сказал Моль. – Нечто значительное о вашей личности.

– Да, – снова мрачно кивнул Эрик.

Кэти, свернувшись клубочком, провела вечер в его гостиной, длинноногая и гладкая как кошка, с обнаженными грудями, покрашенными модным тогда зеленым лаком.

Она не сводила взгляда с экрана, конечно, смеялась – разве можно было удержаться? – а потом задумчиво проговорила:

«Знаешь, этот Винтерс обладал великим талантом играть свои роли. Входя в образ, он почти полностью в него погружался. Будто в самом деле верил, что становится кем-то другим».

«Это плохо?» – спросил Эрик.

«Нет. Но это объясняет, почему тебя привлекает Винтерс».

Кэти обняла ладонями влажное, холодное стекло бокала. Ее длинные ресницы задумчиво опустились.

«Из-за той части его личности, которая никогда не погружается ни в какую роль. Это означает, что ты сопротивляешься жизни, роли, которую в ней играешь – хирурга-трансплантолога. Некая детская, подсознательная часть тебя не желает присоединяться к остальному человеческому обществу».

«И что, это плохо?»

Он пытался шутить, старался даже тогда перевести скучный разговор в более веселое русло, которое отчетливо рисовалось в его воображении, когда он смотрел на ее чистые обнаженные бледно-зеленые груди, будто излучавшие собственное сияние.