Когда наступит тьма
Шрифт:
– Поймите, мы именно за рогаликами сюда пришли. Папа их очень любит, и…
– Но в тот день он слишком далеко зашел. Он мне сказал, Тена, брось своего товарища в воду и спасайся.
– Не брошу! Он ранен!
– Это приказ! Ты что, не видишь, что он покойник?
Последние слова утонули в пронзительном визге снаряда, который приближался к нам, раздумывая, кого бы разнести на куски, чтобы от него и памяти не осталось. Он взорвался почти возле лодок. А я не отпускал Хасинто.
– Брось его в воду и удирай! А
И я сдрейфил, сдрейфил и швырнул Хасинто в воду, как рыбак выбрасывает пойманного карпа. Да, там, где Мора-де-Эбро. И заорал, сержант, вы сукин сын, мы бросили Хасинто одного, а сержант придвинулся ко мне впритык и завопил, беги, паскуда, что есть мочи. И я бежал и плакал, и от слез не видел, куда бегу, и отставал, и мне казалось, что настала ночь, ведь взрывов было столько, что вся земля превратилась в могилу с отчетливым запахом смерти. Я как сейчас помню.
– Булочка, конечно, а что же еще?
– А мы, отряд, вернее, то, что осталось от отряда, ступали по телам тех, кто уже, наверно, умер, и вдруг оказалось, что вовсе мы не на другом берегу, а, сука, посреди реки, потому что высадились мы на острове, вот западло, вот непруха, вот… Я же тебе говорю, никто там не знал, что делает. И когда сержант Май увидел, что произошло, он крикнул, живо в воду.
– Я никуда не пойду, сержант.
– Пошел ты в жопу. Плыви!!!
– Не буду.
– Тогда пущу тебе пулю в лоб, а потом под трибунал отдам. Выбирай!
– Стреляйте. Я больше не могу.
Тогда он наставил на меня пистолет, который все это время держал в руках, и сказал, прыгай в воду, а то застрелю.
Я побрел к берегу и снова окунулся в реку Эбро, а взрывы гремели, словно праздничный салют, и так гулко отдавались в ушах, что я заорал и начал стрелять вверх, словно пытался ранить ангела на небе, и сержант подтолкнул меня сзади, и я обернулся и выстрелил уже не в ангела, а в сержанта Мая, и поплыл, и только в зарослях тростника у правого берега[79] оглянулся и увидел, что сержант выронил пистолет, упал на колени и навсегда перестал орать на солдат. Я так никогда и не узнал, я ли его прикончил или франкисты. И это меня убивает.
– Даже не знаю, что тебе и сказать, мне кажется, эти булочки тоже очень вкусные.
– Не знаю, видел ли кто, как я в него стрелял.
– Да-да… Вот именно, заверните мне штучек двенадцать. Папа обожает сладкое.
– Я и сам не разберу, в одних ли ангелов я целился или и в сержанта тоже.
– Вы их сами печете?
– Нет. Нам их завозят. Из деревенской пекарни. Что он бормочет, не разберу?
– Так, ничего. Он немного того… Бедняга.
– Не знаю, я ли его убил, ведь выжить в этом пекле, стоя в полный рост, можно было только чудом.
– Ну что ж, шикуем: еще шесть штучек детям. И передайте поставщикам из пекарни, что мы им очень благодарны. Да, будьте добры, в другой
– А многие утонули, потому что приток реки был узкий, но глубокий, сука, и нас уносило течением, полуживых от усталости и страха…
– Давай, папа, пошевеливайся, а то никуда не успеем. Всего вам доброго.
– Мне кажется, что застрелил его все-таки я. Но до сегодняшнего дня никто на меня не подал в суд. А теперь они умерли. Без сомнения, все уже мертвы. Правда?
– Как бы нам не попасть еще и под дождь…
– Но каждую ночь я боюсь, что вернется сержант Май и скажет мне, что так оно и было, что это я его убил, и когда он лежал уже мертвый, в него вонзился осколок от снаряда, а раненые ангелы медленно падали с неба, не жалуясь, истекая белесой кровью с ароматом глицинии.
– Ну давай же, папа, садись… Через полчасика будем на месте.
– Я каждую ночь его жду. Я знаю, он скоро придет. И скажет, ты меня убил, ты командира убил, подлец. Поэтому вас и осталось в живых только трое из тридцати ребят, паскуда. А ты вдобавок подстрелил пять ангелов небесных, которые на коленях меня умоляли, чтобы я загнал тебе пулю в задний проход, ангелочки…
– Нет-нет, не беспокойся, не надо! Я сам пристегну тебе ремень.
– И больно же будет, когда схлопочешь пулю в задницу… Почти так же мучительно, как вспоминать о том, как прожил жизнь. Да и не жизнь это вовсе.
* * *
– Пациент должен был поступить на прошлой неделе.
– Я знаю, но у меня возникли трудности, и…
– Дирекция прислала мне уведомление, что вам придется внести плату за пропущенную неделю.
– Но как же… Ведь мы…
– Учитывая имеющийся спрос, даже глядеть на пустующую палату было неловко.
– Давайте это потом обсудим. Смотри, папа, эта дама…
– Я директор дома престарелых, господин Тена.
– Ты нарядился бабой, сержант Май. И застрелишь меня, пока никто не видит. Я это заслужил.
– Давайте осмотрим палату?
– Пиф-паф! Куда ты мне загонишь пулю? В рот? В задницу? В живот? Прямо в сердце?
– Нет-нет, в лифтах пациентов постоянно кто-нибудь сопровождает. Постоянно! Видите, без ключа в лифт не зайти.
– Это ловушка. Он ведет прямо к реке. Скажи, ты хочешь утопить меня в Эбро?
– А пациентов в возрасте, таких как ваш отец, постоянно, постоянно, постоянно кто-нибудь сопровождает. И они греются на солнышке в саду… Они это очень любят. Вот, пройдите сюда, пожалуйста.
– Гляди-ка, папа! Какая красивая комната… Нравится тебе?
– Поглядите, не прячется ли здесь сержант Май. Чтобы я получил по заслугам.
– Скоро кушать пойдешь, а?
– Ладно, пока, папа, приятного аппетита. Я приеду тебя навестить, как смогу… Ну что ты вдруг, папа? Послушай, мужчины не плачут!..