Когда осыпается яблонев цвет
Шрифт:
– Может, мне еще и замуж выйти, и ребенка родить?
– Это лучшее, что ты можешь сделать. Поверь мне!
– Что же вы сами не сделали? – Плевок получился мощным и ощутимым. Маргарита почувствовала, как внутренности сжались в один тугой комок и разорвались острой, пронзающей каждую клеточку болью. Она резко побледнела, колени подогнулись, и если бы она не успела ухватиться дрожащей рукой за спинку рядом стоящего стула, то, наверное, упала бы. Завуч не на шутку испугалась:
– Что? Что с вами, Маргарита Семеновна? Садитесь, садитесь! Может, водички? Окно открыть? Простите, я совсем не хотела, я не думала…
«Не думать – странное для учителя свойство. Думать, Оля, надо всегда». – Но это про себя, а вслух:
–
– Хороший. Даже отличный. Впрочем, разве когда-то у вас были плохие постановки?
«Твоя правда. Не помню такого».
– Спасибо, Оля, это все, что я хотела узнать: твое мнение о постановке.
– А не о ваших отношениях с учениками, так? – Завуч говорила без вызова. Голос стал каким-то потухшим и грустным.
– Так. Мне с ними хорошо, а значит, и им со мной неплохо. И я не хочу портить достигнутого. Это очень зыбкая вещь: заслужить сложно, потерять легко. Они ребята талантливые. А талант, Оля, надо беречь.
Завуч неожиданно резко поднялась и направилась к выходу из зала. На пороге обернулась и спросила резко, с прежней агрессией и даже с осуждением:
– Этому вас жизнь научила, верно? Что же вы Марту не сберегли?!
От резкого хлопка двери Маргарита вздрогнула, как от пощечины. Дерзкие вопросы завуча могли бы ее ранить только в том случае, если бы она сама не задавала их себе каждый день в течение двадцати с лишним лет. Хотя, конечно, она не могла ожидать, что та боль, которую она носила в себе больше двадцати лет, может стать предметом обсуждения с кем-либо вообще, а тем более с Олей, которая, хоть и была свидетелем тех событий, потому что училась с Мартой в одном классе, но никаких подробностей знать не могла. Никто не мог, кроме них двоих. Только Ритуля и Марта. «Марта… Марточка…Девочка моя дорогая… Где ты сейчас? Что с тобой? Простишь ли меня когда-нибудь? А я? Я смогу тебя простить?»
Маргарита поднялась со стула и подошла к окну, услужливо распахнутому завучем. От волны свежего воздуха сразу стало легче. Путаные мысли снова обрели ясность, ненавистная и давно забытая сентиментальность растворилась в морозной прохладе зимнего вечера. Если бы только Маргарита могла, она бы отпустила в вихрь бесшумно падающего снега и свои воспоминания, чтобы там, на земле, они растаяли, исчезли, канули в небытие.
Марта всегда была особенной девочкой. Она выделялась в классе вовсе не из-за того, что была детдомовской. Да и на воспитанников детского дома она совсем не походила. Не было в ней затравленности и ожесточенности, обычно свойственной подобным ребятам, отсутствовало и очевидное желание понравиться, подлизаться, войти в доверие. В ней чувствовалась какая-то сила и независимость, возможно, природная, возможно, приобретенная под влиянием определенных обстоятельств. Марта не принадлежала казенному учреждению, но и от детей из обычных семей отличалась. Она будто застряла между двумя мирами, балансируя на грани и не пытаясь окончательно упасть ни в один, ни в другой.
Загадку в этой девочке Маргарита почувствовала сразу же, как только увидела ее – четвероклассницу, сидящую в кабинете французского за первой партой. Она давно уже научилась определять настроение новых детей и предугадывать, как сложатся их отношения с французским. Конечно, прежде чем брать группу, она всегда интересовалась у учителя начальных классов, что и от кого можно ожидать, но все же заочного мнения не составляла, помнила о нем, но никогда не руководствовалась как отправной точкой для формирования своего собственного. О Марте же ей говорили примерно следующее:
– Замкнута, необщительна, но не ершиста. Что попросишь – сделает, но сама инициативы не проявит. Учится хорошо, но без энтузиазма. Нет ни огня, ни задора. Хотя в последнее время благодаря дружбе с новенькой – Наташей Ивашовой – Марта как-то ожила,
«Скучная?» – Маргарита с удивлением рассматривала кудрявую девчонку, сидящую перед ней. Она могла бы подобрать к облику новой ученицы множество эпитетов, но скучным это лицо назвать было нельзя. Даже не лицо, вся девчачья фигура: вытянутая шея, отведенные назад плечи – словно крылья, переплетенные от волнения пальцы… А в глазах Марты бешеными волнами и шквалистым ветром плескался неуемный восторг, в котором читалось нетерпение, кипучий энтузиазм и какая-то совершенно удивительная надежда. Эта девочка разве что не стучала каблучками стоптанных туфель от разрывающей ее бури чувств.
За годы своей работы Маргарита привыкла к благоговейному отношению многих учеников. Она трезво оценивала свою внешность и находила себя достаточно симпатичной. Однако понимала, что на фоне большинства учителей, считающих своим долгом неизменно появляться на работе в бесформенных костюмах, туфлях, напоминающих скорее калоши, чем дамскую обувь, и с волосами, убранными в строгий пучок, – на их фоне Маргарита в закоснелой советской школе выглядела истинной розой и воспринималась учениками как настоящая экзотическая красавица. Многие смотрели на нее восхищенно, младшие школьники откровенно ластились и открыто говорили, что думают о ее внешности. Старшие, особенно те, у которых она не преподавала, провожали взглядами: юноши – заинтересованными, девушки – разными: доброжелательными, изумленными, делано-равнодушными и даже завистливыми. Было бы чему завидовать, дурочки. Говорят же: «Не родись красивой…»
Марта смотрела по-другому. Было в ее глазах что-то, совершенно не связанное с личностью самой Маргариты. Учительница вдруг отчетливо поняла, что с таким настроением девочка пришла бы в этот кабинет к любому педагогу. Предметом ее страсти была не сама Маргарита. Тогда что же?
Ответ на этот вопрос Маргарита нашла достаточно быстро. Пока остальные ученики осторожно нащупывали и приобретали только крошечные зачатки интереса к французскому, только привыкали к предмету и требованиям преподавателя, только пытались сформировать отношение к самой Маргарите, Марта летела вперед на всех парусах, принимая на борт весь багаж предлагаемого учителем материала. Она всегда хотела отвечать, всегда была готова к уроку и то и дело забегала вперед и задавала Маргарите вопросы по текстам, которых ее одноклассники еще и в глаза не видели. В общем, вела себя так, как, судя по описанию учителей, должна была вести себя ее подружка Наташа Ивашова – девочка действительно бойкая, интересная и приятная во всех отношениях, за исключением успехов во французском, коих от Наташи, в отличие от Марты, ожидать, к сожалению, не приходилось. Но Ивашова Маргарите нравилась потому, что она одна-единственная не смотрела косо на Марту, постоянно тянущую руку, и скорее восхищалась рвением подруги, хотя и позволяла себе иногда по-доброму подтрунивать над ее усердием:
– Будет мой собственный шикарный переводчик. Хотя, наверное, недолго. Посол, как ее услышит, так к себе наверх и заберет.
– Вот видишь, Наташа, – с улыбкой отвечала Маргарита, – на друга надейся, а сам не плошай. Надо все-таки браться за французский.
– Ой, Маргарита Семенна, да не денется он никуда. Как в Париж попаду, так сразу parlez vous francais, а пока мне на русский с математикой надо поднажать, чтобы там за границей окончательно не оболваниться. А с французским мне все-таки Марта поможет, даже если к послу переметнется. – И она толкала подругу в бок. Марта сдержанно улыбалась, а сама Наташа заливалась громким, искренним смехом, который не вызывал у Маргариты ни капли раздражения, хотя и грозил превратить урок в балаган.