Когда осыпается яблонев цвет

Райт Лариса

Я не думала, что буду возвращаться к дневнику. Я вообще долго ни о чем не думала. И было так хорошо. Да. Да. Да. В больнице, например, было почти хорошо. Конечно, только в те редкие минуты, когда количество лекарств действительно позволяло все забыть. Говорят, надо думать, не почему или за что тебе посланы испытания, а задаваться вопросом «Для чего?», Я пытаюсь, но не понимаю. Я не понимаю!!! Для чего столько горя одному человеку? Неужели счастливое, беззаботное детство – это та мера счастья, которая может быть отпущена человеку? А после – сплошная разруха. Жизнь кончилась. Вокруг теперь одна смерть. Мне казалось, что хуже ухода мамы и Николеньки со мной уже ничего не может произойти. Одна в целом мире. Вернее, не совсем одна, а в компании со своей болью, озлобленностью и абсолютным отчаянием. Разве можно хотеть от человека в таком состоянии трезвости мышления? Разве способен он на сострадание и сочувствие, если сам нуждается

в них, возможно, даже больше, чем кто-то еще?

Наверное, она считала, что способен, раз пришла ко мне. Наверное, на что-то надеялась, чего-то ждала. Она не выходит у меня из головы. Не следующая встреча, где она обвиняла и кричала. Нет, та встреча, после которой я оказалась в больнице, практически стерлась из памяти. Возможно, желающий неизвестно зачем восстановиться организм услужливо избавил сознание от ненужных деталей того разговора. А вот первую я бы хотела не вспоминать никогда, но не получается. Она приходит почти каждую ночь и стоит перед глазами, смотрит на меня потухшим взглядом и мелко трясет головой, на которой покачивается расхристанный пучок, а вокруг морщинистого лица скорбно трясутся седые пряди. Она говорит и говорит. А я слушаю и думаю о том, как мы похожи. Та же пустота в глазах, такие же растрепанные волосы, только мои по непонятным причинам все еще темные. И лица… лица. Я смотрю на себя в зеркало и вижу старуху. Кажется, что превратиться в нее в двадцать пять невозможно? А я превратилась. Она – мое отражение. Только прожившее гораздо дольше. Наверное, ей лет семьдесят. Ее морщины и седина – результат не только горя, но и времени. Ей было отпущено гораздо больше счастья, чем мне. Так как же она может требовать от меня понимания и поддержки и зачем сует своими дрожащими костлявыми руками мне в лицо эту дурацкую фотографию? Какое мне дело до судьбы ее дочери, если эта самая дочь разрушила мою судьбу. Нет! Пусть получает по заслугам! Я не хочу ничего знать. Меня ничто не интересует. В моей голове застряла осколком всего одна фраза: «Я больше не дочь и не мать». Она – вот эта красавица с загадочной полуулыбкой, что сияет на снимке какой-то неповторимой одухотворенностью, – отняла у меня последнюю радость жизни. И я должна жалеть ее? Должна спасать? Должна прощать? Да ни за что! Пусть она сдохнет! Сдохнет! Сдохнет…

Так и случилось. И старушка явилась снова. А дальше туман, больница и понимание собственной мстительности и жестокости. Я не могла спасти своих близких, а эту женщину могла бы, но не захотела. Я одинокая, безжалостная сука. И для чего же, для чего меня сделали такой? Я не знаю.

22

Спектакль, как и ожидалось, завершился аншлагом. Овации долго не стихали, зрители не отпускали актеров, а учителя и родители сменяли друг друга у сцены, чтобы сказать теплые слова и ученикам, и режиссеру спектакля. Маргарита с трудом удерживала букеты цветов. Все сомнения, что не могли не одолевать ее накануне премьеры, окончательно улетучились. Стоило пожертвовать своим любимым французским ради такого успеха. Стоило замахнуться на Чехова, и какая удача, что замах окончился прямым попаданием. Все счастливы, а Маргарита особенно. Результат получился просто прекрасным. Какое-то сплошное единение учителей, учеников, родителей. Коллеги будто сбросили шоры с глаз и впервые посмотрели на детей без предвзятости, без приклеенных ярлыков. Оказывается, из хулигана и двоечника может получиться великолепный осветитель. Тот, кого записали в категорию «ни рыба ни мясо», неожиданно оказался великолепным звукорежиссером. А та, которую ругали за отсутствие вкуса и открыто посмеивались над ее внешним видом, оказалась способна подобрать великолепные костюмы. И это только те ребята, что не играли на сцене. А об актерах и говорить не приходится. Каждый из них – открытие, неописуемая гордость родителей. Вот сдержанно и благосклонно аплодирует папа Крылова. Наверняка это высшая степень восхищения, которую может продемонстрировать этот самовлюбленный тип. Вот уж где яблоко от яблони… Вот умиленно прижимает к глазам платочек мама Анюты Селивановой, мама Юли Дерзун смотрит на дочь и держит поднятыми вверх оба больших пальца. Еще бы! Декорации – просто загляденье! Мама Егора Шлыкова тоже тут. Улыбается, машет сыну и что-то кричит, как будто ее слова можно разобрать в общем гуле.

Маргарита выхватывает из зала родительские лица: довольные, благодарные, чем-то изумленные, в чем-то утвердившиеся. Арефьевы, Семеновы, Хомичи, Селезневы, Ткацкие… Она увидела всех, кроме, кроме… Маргарита нахмурилась. Родителей Анжелики Бельченко в зале не было. Странно. Вот уж кто должен гордиться своей умницей-красавицей дочерью и с радостью посещать все важные для ребенка события. Женщина перевела взгляд на сцену. Володя Крылов слушает аплодисменты зрителей с отцовским снисходительным выражением на лице. Юля Дерзун сияет и даже не отстраняется, когда Крылов наклоняется и начинает шептать ей в ухо что-то

известное только им двоим. Она даже игриво хихикает. Что это? Лед тронулся? Было бы неплохо. Юля вполне способна вернуть Крылова с небес на землю и хотя бы попытаться сделать из него человека. У Анюты Селивановой, как и у ее мамы, глаза на мокром месте, Даша Хомич старательно делает вид, что ее происходящее абсолютно не волнует. Но у нее не получается: щеки горят возбужденным румянцем, а губы то и дело растягиваются в непроизвольной улыбке. Маргарита улыбается, наблюдая за этой борьбой, в голове мелькает: «Какие же они все разные в проявлении чувств. И какие все одинаковые в самих этих чувствах». Даже Егор Шлыков, который стоит в самом центре, не сдерживает восторга. Вдохновенно кланяется и продолжает заводить зал: приглашает публику аплодировать снова и снова, показывает руками на своих одноклассников, словно он народный артист, призывающий зрителей оценить не только его признанное мастерство, но и игру коллег по актерскому цеху. Что ж, такое поведение отчасти справедливо. Егор талантлив, а таланту позволено многое. Ему больше нечего стесняться, не о чем переживать и не надо никому ничего доказывать. Его приняли и учителя, и одноклассники. Да и о каком неприятии теперь может идти речь, если рядом с ним такая девушка, как Анжелика?

Маргарита едва успела подумать об этом, как смутная тревога, посетившая ее несколько минут назад, приобрела явные очертания и выраженный смысл: Анжелики Бельченко на сцене не было.

В общем, и не могло быть. Девушку рвало за кулисами. Малоприятная картина предстала перед глазами Маргариты во всей красе, как только она поторопилась заглянуть за сцену. Анжелика сидела на полу и, зажав рот руками, пыталась сдержать вновь и вновь подступающую тошноту. По ее красному лицу с полопавшимися сосудами беспрерывно катились слезы, роскошный костюм помещицы был помят и измазан. Маргарита бросилась к девушке:

– Тебе плохо? Почему ты не позвала никого? Вставай, вставай, слышишь? Давай-давай, обопрись на меня. Ну же! Молодец! Теперь нагибайся, разожми рот! Пускай все выйдет.

Через две минуты совершенно обессиленная и дрожащая девушка, прислонившись к Маргарите, прошептала:

– Кажется, все.

– Легче тебе? Вот и хорошо. Вот и славно. Пойдем в класс, пойдем. – Учитель осторожно повела Анжелику к запасному выходу, все время успокаивая продолжающую плакать ученицу: – Не реви! Не реви, Анжелика! Ну, переволновалась. С кем не бывает? Тем более у тебя такая роль ответственная. Но ты ведь справилась просто чудесно. Знаешь, так часто бывает, когда человек держится великолепно и не дает волнению вырваться наружу, а потом расслабляется, и организм сам ищет способы избавиться от накопившегося в нем напряжения. Так что то, что случилось, это вполне закономерно и совсем не страшно. – Они уже дошли до кабинета, и Маргарита усадила девушку на стул. Анжелика, молчавшая всю дорогу, вдруг неожиданно откликнулась:

– Да, это закономерно, только очень-очень страшно.

– Не говори ерунды. Давай я сейчас позвоню твоим родителям, и тебя заберут.

– Не надо! – Испуг девушки был таким очевидным, что опыт Маргариты тут же зазвенел тревожным молоточком: «Что-то тут не так». Молоточек тут же попыталась усмирить сама Анжелика: – У меня мама по любому поводу врача вызывает. Переживает страшно. Незачем ее волновать. – Маргарита предпочла согласиться с предлагаемыми доводами:

– Как скажешь. Тогда дождемся Егора, и он тебя проводит.

Из глаз девушки снова побежали слезы, она поднялась из-за парты как-то тяжело и коряво, как встают обычно женщины, угнетенные грузом собственной тяжелой судьбы. Она направилась к выходу и произнесла не оглядываясь:

– Спасибо. Спасибо, Маргарита Семеновна. Не беспокойтесь. Я сама справлюсь, мне уже лучше.

В возрасте Маргариты редко кто отличается особым проворством, но теперь ей пришлось приложить все усилия, чтобы оказаться перед дверью раньше ученицы. Удалось. Ключ в замке. Дверь закрыта. На лице Анжелики растерянность, на Маргаритином – решимость:

– Рассказывай, что случилось.

Ответом послужило молчание.

– Почему Егор не должен тебя провожать и с каких пор тошнота – это страшное горе?

Анжелика потупилась и тяжело вздохнула, но рта по-прежнему не раскрыла. Маргарита взяла девушку за подбородок и заглянула в ее глубоко несчастные глаза, спросила осторожно:

– Это то, о чем я думаю?

Анжелика безмолвно кивнула.

– Сколько?

Едва слышный шепот:

– Восемь недель. – И потом еще тише: – Я надеялась, само как-то…

– Само как-то что?

– Ну, не приживется, – с каким-то отчаянием выпалила Анжелика и вдруг схватила учителя за руку, сказала уже совсем другим, громким и почти требовательным тоном:

– Маргарита Семеновна, одолжите мне денег, пожалуйста!

– Зачем? – Маргарита так растерялась от этого неожиданного напора, что на мгновение действительно потеряла ясность мысли, но Анжелика быстро вернула ей понимание ситуации:

– На аборт.

– Анжелика, девочка, такие вещи так не решаются. Надо подумать, посоветоваться.