Когда рассеется туман

Мортон Кейт

И пока еще слышу их. Смутно понимаю, что они рядом. Руфь держит меня за руку. Марк лежит поперек кровати. Ногам тепло.

А в окне — кто-то еще. Наконец-то она делает шаг, выступает из тени на свет, и я гляжу на самое прекрасное лицо на свете. Мама? Ханна? И да, и нет…

Она улыбается. Протягивает мне руку. Вся — мир, прощение, милосердие.

Я беру ее за руку.

И вот я у окна. Гляжу на себя, лежащую на кровати: такую древнюю, седую, хрупкую. Пальцы неспокойно двигаются, губы шевелятся, но не могут произнести ни

слова.

Грудная клетка поднимается и опадает.

Хрип.

Освобождение.

Руфь ахает.

Марк поднимает глаза.

А я уже далеко.

Ухожу и не оборачиваюсь.

За мной наконец-то пришла смерть. Как хорошо!

ПОСЛЕДНЯЯ ЗАПИСЬ

Проверка. Раз. Два. Три. Кассета для Марка. Четвертая. И последняя. У меня больше нет сил, да и рассказ почти подошел к концу.

Двадцать второе июня тысяча девятьсот двадцать четвертого. День летнего солнцестояния и летнего праздника в Ривертоне.

Под лестницей, в кухне царил настоящий кавардак. В плите гудело неистовое пламя, миссис Таунсенд рявкала на трех деревенских женщин, нанятых ей в помощь. Разглаживая фартук на мощной груди, она сурово надзирала за тем, как ее подданные смазывают маслом сотни крохотных пирожков.

— Праздник! — сказала она, поймав меня, когда я пробегала мимо. — Самое время. — Прядь волос, выбившаяся из пучка, была немедленно отправлена на место. — Лорд Фредерик — упокой, господи, его душу — терпеть не мог приемов, и ясно, почему. Но спросите меня, и я скажу: любому дому время от времени не помешает хорошая вечеринка, а то люди забудут, где он стоит.

— Верно, верно, — закивала самая тощая из деревенских. — Говорят, принц Эдуард приезжает?

— Да кто только не приезжает, — отозвалась миссис Таунсенд, снимая с пирожного волосок. — Наши хозяева — они в самых верхах крутятся.

К десяти Дадли подстриг газоны и передал их в ведение бригады декораторов. Мистер Гамильтон занял пост на террасе, руки его летали, как у дирижера.

— Нет-нет, мистер Браун, — говорил он, взмахивая левой. — Танцплощадку нужно ставить с западной стороны. По вечерам с озера наползает холодный туман, и как раз с востока. — Мистер Гамильтон отступал на шаг, оглядывал сад и недовольно фыркал. — Нет, нет и нет. Там будут ледяные скульптуры. Я же все объяснял вон тому вашему рабочему!

«Тот рабочий» торчал на стремянке, развешивая китайские фонарики от дома до беседки, и при всем желании не имел никакой возможности оправдаться.

Я все утро размещала тех гостей, которые приехали надолго. Из Америки прибыла Джемайма с новым мужем и маленькой Гитой. Жизнь в Штатах явно пошла ей на пользу: она загорела и поправилась еще больше. Из Лондона явились Фэнни и леди Клементина, последняя мрачно сообщала всем и каждому, что веселиться на открытом воздухе в июне — наживать себе радикулит.

После обеда приехала Эммелин с кучей друзей и произвела

настоящий фурор. Все были на машинах и начали сигналить хором еще от самых ворот, а потом принялись наматывать круги вокруг «Амура и Психеи». На одном из автомобилей, прямо на капоте, восседала девушка в ярко-розовом шифоновом платье. Желтый шарф развевался по ветру. Нэнси, спешившая в кухню, чуть все подносы не опрокинула, когда узнала в ней Эммелин.

Но поахать о нравах нынешней молодежи было некогда. Из Ипсвича прибыли ледяные скульптуры, из Саффрона — флорист, а леди Клементина затребовала чай в гостиную — как в старые добрые времена.

Потом приехали музыканты, и Нэнси провела их через кухню на террасу.

— Негры! — охнула миссис Таунсенд, с ужасом вытаращив глаза. — В Ривертоне! Нет, леди Эшбери точно бы в гробу перевернулась!

— Которая леди Эшбери? — уточнил мистер Гамильтон, с подозрением разглядывая нанятых на вечер официантов.

— Да все подряд! — уверенно заявила миссис Таунсенд.

Наконец день перевалил за середину и начал клониться к вечеру. Похолодало, в сумерках замерцали фонарики — зеленые, красные, желтые.

Я нашла Ханну в бургундской комнате, у окна. Она стояла коленями на кушетке, вглядываясь в южную лужайку. Наблюдала за приготовлениями к празднику, решила я.

— Пора одеваться, мэм.

Она вздрогнула. Облегченно выдохнула. И вот так целый день: подскакивала, как заяц. Хваталась то за одно, то за другое — и ничего не доводила до конца.

— Обожди минутку, Грейс.

Свет заходящего солнца упал на лицо Ханны, щеки у нее заалели.

— Я никогда не обращала внимания, какой красивый вид из этого окна. Правда, необыкновенный?

— Правда, мэм.

— И как это я раньше не замечала?

Мы перешли в спальню, и я начала завивать Ханне волосы. Легче сказать, чем сделать: она вертелась, не давала мне туго накрутить бигуди, и я потеряла кучу времени, переделывая локон за локоном.

Когда с прической наконец-то было покончено, я помогла Ханне одеться. Серебристое шелковое платье на тонких бретельках и с V-образным вырезом облегало фигуру и спускалось чуть ниже колен.

Пока Ханна одергивала платье, добиваясь, чтобы оно сидело безукоризненно, я подала ей туфли. Самые новые, французские — подарок Тедди. Тоже серебристые, атласные, с ремешками-ленточками.

— Нет, — вдруг сказала Ханна. — Не эти. Я надену черные.

— Но мэм, эти же ваши любимые!

— А черные удобней! — возразила Ханна, натягивая чулки.

— Черные совершенно не подходят к платью!

— Ради всего святого, Грейс! Я сказала черные — значит, черные, не заставляй меня повторять десять раз!

Я вздохнула. Поставила на место серебристые, нашла черные.

— Ну, прости, — тут же извинилась Ханна. — Это я не на тебя. Просто я страшно нервничаю.

— Все в порядке, мэм. Вполне естественно, что вы волнуетесь.