Когда-то там были волки
Шрифт:
Я кладу руки на голову и закрываю глаза.
— В чем дело? — спрашивает Дункан.
— Я сваляла дурака. Не нужно было усыплять ее. Я не знала, что она уже родила. Надо было оставить их в покое.
— А что это меняет?
— Нельзя усыплять животных без крайней необходимости. Это рискованно.
Дункан пожимает плечами.
— Ты ведь думала, что так лучше. Не грызи себя. Я бессильно роняю руки. Он прав.
Через некоторое время прибывают Эван, Нильс и Амелия с контейнером для транспортировки.
— Планы меняются, — сообщаю я им. — У нее детеныши. Я оставляю их здесь.
— Зачем
— Это неразумно. Нужно забрать ее и кормить, пока детеныши сосут мать.
— Тогда волчата вырастут в загоне, а не в живой природе, — возражаю я, качая головой. — У нас же совсем другая цель. Амелия, сделай Шестой укол пенициллина и другие необходимые инъекции и последи за ее жизненными показателями, пока она не начнет просыпаться. Не позволь этой волчице умереть.
— Хорошо, — отвечает Амелия, и Эван помогает ей спуститься в овраг.
Еще больше человеческого запаха. Печально, но я уверена, что Шестая теперь невероятно осмелела, раз вернулась к своим детенышам, даже учуяв присутствие у норы человека. И по крайней мере, сейчас мы точно знаем, что она и ее приплод здоровы, так что моя сегодняшняя вылазка была не бесполезной.
Я отвожу Нильса в сторону.
— Сегодня утром ты заморочил мне голову, и я приняла опрометчивое решение. Я понимаю, что это моя вина, но прошу тебя, не мешай мне работать.
Выражение его лица прочитать трудно, как всегда, но он кивает и больше не спорит.
— А чем волчица будет питаться? — спрашивает Дункан. — Я должен убедиться, что она не двинется прямиком к ближайшей ферме.
Меня наполняет подобие страха. Какое-то давно забытое возбуждение. Я знаю, что мне делать, это плата за то, что я оставляю Шестую здесь, но как я смогу закончить охоту без сестры?
Я найду ей пишу, — говорю я.
— Что ты имеешь в виду?
— У меня есть еще дротики с транквилизатором и нож.
— А разрешение на охоту у тебя есть?
— Да, — беззастенчиво лгу я.
— О черт, — бормочет Дункан. — Мне остается сделать вид, что я верю тебе, и надеяться, что ты отдаешь себе отчет в своих действиях.
Я помогаю ему сесть в седло и вскакиваю на свою лошадь. Большой мерин всхрапывает и пританцовывает, и я даже опасаюсь, что он встанет на дыбы, но я сжимаю колени и крепко удерживаю его, успокаивая поглаживанием по шее. Он чует хищников и грозу.
Мы оставляем команду заниматься волками и уезжаем, как раз когда небеса разверзаются и начинается ливень. Копыта моего мерина скользят по земле. Дункан, по его собственному признанию, не охотник, но знает, где чаще всего пасутся стада оленей, — ему полагается знать, где собираются охотники. Поэтому он указывает дорогу. Я втайне испытываю облегчение из-за того, что он со мной, — не уверена, что справлюсь в одиночку. На поляне, куца мы приезжаем, оленей не оказывается, но я кружу вокруг их тропы, разглядывая помет и оценивая, насколько он свежий. Когда я понимаю, в каком направлении двинулось стадо, мы идем за ним на восток.
— Откуда ты знаешь, как выслеживать добычу? — интересуется Дункан.
— Отец научил.
— В Канаде?
Я киваю.
— Всегда хотел поехать в Канаду. Там хорошие леса.
—
— Древесину.
Мое лицо кривится от разочарования.
— А что, древесина красивая, — говорит он в свою защиту.
— Да, примерно как труп.
Он смеется.
— Язвительная ты женщина. Ты когда-нибудь пилила ствол и смотрела, что у дерева внутри?
Я киваю. Сама я никогда этого не делала, но наблюдала со стороны.
— Рисунок среза похож на изображение звуковых волн, и каждое кольцо уникально. Дереву, может, сотни лет, но никто никогда не заглядывал ему внутрь. Ты первый видишь его сердце.
— И убиваешь его, — бормочу я, сраженная наповал.
Дункан качает головой.
— Можно рубить дерево, чтобы помочь ему расти, чтобы оно развивалось более сильным.
По следам оленей мы выходим к невысокому утесу. У его основания раскинулась травянистая поляна, за которой начинается подъем на холм, поросший соснами. Среди них пасется стадо благородных оленей. Дункан указывает вперед, туда, где можно сойти вниз по склону, и мы, то и дело оскальзываясь, принимаемся спускаться.
Из-за дождя олени не могут нас учуять и потому не трогаются с места при нашем приближении. Мы объезжаем вокруг них и спешиваемся. Я кладу два дротика в карман и один в патронник.
— Быстро мы нашли их, — тихо говорю я Дункану. — Повезло. Иногда на это уходит не один день.
Я чувствую, как он наблюдает за мной, оценивает мои действия.
— Когда волки охотятся, — говорю я, — они не спешат. Они терпеливы. Много дней выслеживают стадо и высматривают оленей. Выбирают самых слабых, мед лительных. Приглядываются к ним, изучают их повадки, особенности характера. Ко времени нападения они уже очень хорошо знают выбранного оленя и могут предсказать его поведение. Не тратят понапрасну силы, а выжидают, пока не будут уверены, что сумеют уложить добычу.
Дункан молчит. Он стоит так близко позади меня, что я ощущаю его тепло. Я вспоминаю, как приятно чувствовать себя искусным охотником. Быть предельно похожей на волка. На животное. И все же спустить курок я никогда не могла. Эту задачу всегда брала на себя сестра.
Мы приседаем на корточки за деревьями и кустами, держимся как можно ниже к земле и находимся слишком близко друг к другу, чтобы что-то говорить, но я присматриваюсь к оленю, небольшому самцу, стоящему чуть в стороне от остальных. Я прицеливаюсь. Если я промахнусь и испугаю стадо, они убегут, и нам придется начинать все сначала, а олени, зная, что за ними охотятся, станут осторожными. Так что лучше мне попасть.
На этот раз дротик летит бесшумно. Закрывая веки, я слышу только шорох дождя. Я таю в нем, растворяюсь под ним. Мое тело исчезает, и меня больше нельзя коснуться.
Когда я открываю глаза, лицо Дункана плавает надо мной. Дождь окутывает нас.
— Ты упала в обморок, — говорит он.
Я не падала в обморок; я была слишком медлительной, и меня подстрелили.
Ручейки стекают по его носу и с кончика капают прямо мне на губы.
Я следую по водяным струйкам от своих губ к его носу. Слизываю капли с его рта. Он стискивает меня и прижимает свой рот к моему. Мы целуемся, словно поглощая друг друга. Дрожа. Мое тело пропадает, и теперь я — это только желание.