Когда-то там были волки
Шрифт:
Я снимаю с плеча легкое пневматическое ружье и осторожно заряжаю длинным цилиндрическим дротиком с транквилизатором с красными перьями на конце, чтобы легко было его найти. Поскольку телазол, которым мы его заправляем, очень опасен для человека, в моем рюкзаке есть антидот на случай, если я ненароком уколюсь и потеряю сознание.
— Брось мне, пожалуйста, фонарик! — кричу я Дункану. — И рацию!
Но он сам спускается в овраг с помощью моей веревки, неуклюже упираясь травмированной ногой в склон.
Я радирую Эвану как можно скорее пригнать сюда контейнер
Дункан освещает щель лучом фонаря. Теперь я могу вытащить волчицу, моргающую от яркого света. Она не шевелится, только чуть опускает морду. Я вижу очертания ее бледного тела, черные глаза и пасть. Отхожу назад и прицеливаюсь в бедро передней лапы. Попасть нужно в мышцу, которая нечувствительна к боли. Недостаток света осложняет мне задачу, но помогает то, что я нахожусь близко к волчице; чаще всего, когда стреляешь издалека, дротик с перьями на конце летит слишком медленно, как волан для бадминтона, и к тому времени, когда он достигает цели, животное успевает сбежать. Я делаю глубокий вдох, зажмуриваюсь и спускаю курок. Я не вижу, как дротик втыкается в тело, но слышу слабый свист рассекаемого воздуха.
Мы в полной готовности ждем, когда препарат подействует. Есть вероятность, что волчица может прийти в возбуждение, и я на всякий случай не говорю Дункану, что в эти долгие минуты она еще более непредсказуема, чем обычно. Но Шестая остается на месте и засыпает, и теперь можно осторожно вытащить ее наружу. Дункан быстро светит в нору, чтобы удостовериться, что там пусто. Номер Шесть без сознания, она лежит так же неподвижно, как ее мертвый партнер, и голова ее свисает так же, как у него, когда мы забирали его тело, мешок с костями, которым он стал. Я чувствую это печенками и инстинктивно отдергиваю руки.
— Инти?
— Извини.
Я проверяю пульс волчицы, убеждаюсь, что он отчетливый, и начинаю обдумывать, как вынуть ее из оврага. На небе сгущаются тучи, и внезапно темнеет. Скоро будет гроза. Я уже собираюсь лезть наверх за веревками, когда слышу едва заметный писк, такой слабый, что он едва касается моего слуха. Я замираю, прислушиваясь, но звук не повторяется.
— Положи сюда палец, — инструктирую я Дункана. — Следи за пульсом, и если он замедлится, крикни мне.
— Я не буду к ней прикасаться, — отказывается он.
— Она без сознания, Дункан.
Он качает головой, но вздыхает, медленно приближается к животному и робко нащупывает пульс.
Я начинаю взбираться наверх. И останавливаюсь. Меня беспокоит неуютное чувство, что я должна проверить нору, просто чтобы быть уверенной. Ведь я отчетливо слышала этот звук.
В лицо мне брызжут крупные капли воды.
Я соскальзываю назад к норе. Внутри темно и очень тесно, даже не верится, что Шестая помещалась там. Если только темнота не обманывает. Свет фонарика не обнаружил ничего; логово кажется пустым. Я не знаю, что ищу, но тот звук был… почти растерянным, и он принадлежал живому существу, и…
Вот. Что-то шевелится.
Я сую руку внутрь, насколько возможно, и шарю, пока кончики пальцев не касаются чего-то мягкого. Внезапно я понимаю, почему Шестая вернулась, даже притом что Нильс оставил здесь свой запах. Я вынимаю крошечное создание, которое очаровательно пищит и мило, с любопытством смотрит на меня. Это мальчик, у него пушистая шерстка серого цвета, как у отца, и глаза цвета самого крепкого какао. Внутри у меня все переворачивается.
— Проклятье, — говорит Дункан. — Что теперь будем делать?
Волчонок изворачивается у меня в руках, издает еще один писк и успокаивается. Снаружи холодно, начинается дождь, и я пытаюсь укрыть его у себя на груди. От изумления я смеюсь. Ему, наверно, всего несколько недель — Шестая и Девятый быстро зачали потомство, и волчица уже ощенилась.
Я начинаю лихорадочно перебирать возможные последствия, пытаясь сообразить, что предпринять. В голове у меня крутится реплика Нильса: «Ты стала робкой».
— Их несколько, — говорю я. — Мы заберем всех.
Я передаю волчонка Дункану, который держит его на вытянутых руках, как футбольный мяч.
— Прижми его к себе.
Дункан неохотно прижимает волчонка к груди, а я достаю остальных и передаю ему одного за другим.
— Не всех сразу, — возражает он, но мне нужны свободные руки. Последний детеныш забился так далеко, что мне приходится скрести ногтями по стенке норы, чтобы добраться до него, и при этом я чуть не выворачиваю себе плечо. Это девочка, последыш, меньше, чем остальные братья и сестры, и цветом в мать, скорее беленькая, чем серая. Она тыкается мне в грудь носиком, и меня переполняет нежность.
— Шесть волчат, — заключаю я, поворачиваясь к Дункану, который с трудом удерживает на коленях пять извивающихся существ и выглядит пристыженным. Я снова смеюсь. — Тебе идет.
Он сердито смотрит на меня.
— Как мы повезем их?
— Машина уже в пути. Нужно просто поднять их наверх.
И снова я останавливаюсь. Смотрю на лежащую рядом Номер Шесть и на этих крошечных существ, изо всех своих силенок пытающихся высвободиться, чтобы вернуться под бок к маме.
Остальные члены моей команды любят чувствовать свою причастность к жизни животных и бросаются на помощь при первой же возможности, всегда. Но я глубоко уверена, что это сильная волчица. Нужно дать ей шанс. И, в конце концов, надо доверять своему чутью.
— Мы не будем их забирать, — говорю я.
— Что?
— Она справится. Она вернулась и осталась. Если мы станем ей мешать, она не сможет расцвести в полную силу.
Я смотрю на волчонка, которого держу в руках, и позволяю себе минутную слабость, прижимая его к щеке, внимая его запах. Он тыкается носиком мне в шею, и, о, как теплеет у меня на сердце. Потом я кладу его назад в нору, где он будет в безопасности, и возвращаю туда других. Мы оставляем Шестую спать около логова, и беспокойные детеныши с довольным видом пристраиваются к матери. Мы с Дунканом выбираемся из оврага.