Когда-то там были волки
Шрифт:
И воспоминания.
«Прекрати», — сказала я.
— Прекрати, — говорю я.
Дункан отступает. Нас разделяет лес.
Я сажусь, в таком же дурмане, как и он. Я не хочу этого. Я приехала сюда, чтобы отделиться от остального мира, спастись от него.
— Олень, — говорю я.
— Ты попала в него.
Под занавесью дождя лежит фигура. Ноги несут меня к ней, и я уже не в первый раз думаю: хорошо, что я должна переносить малую часть того, что навлекаю на других. Бедное животное. Я вынимаю дротик из его крупа. Достаю из рюкзака нож.
Смогу ли я? Решусь ли?
Я испытываю такую жалость,
— Давай лучше я, — предлагает Дункан, чувствуя мои метания.
— Я сама. — Это мои волки, а значит, мое бремя. И все же. Я отдаю ему нож и отворачиваюсь.
Мы кладем безжизненное тело недалеко от спящей Номер Шесть, которая, я уверена, здорова. Есть вероятность, что она не захочет подходить к туше, пропитанной нашим запахом, но я надеюсь, что инстинкт выживания и присущий материнству здравый смысл заставят ее сделать это. Волчата поднимают головы и смотрят на нас.
Белая крошка самая любопытная. Она отваживается выбраться из норы, чтобы понюхать мертвое животное, еще теплое, и смотрит прямо на меня, словно я и есть объяснение этого внезапного явления. И, собственно, она права.
— Давай-ка назад в норку, — ласково говорю я ей сквозь дождь.
Она вскидывает голову, глядя на меня. Жестом собственника кладет лапу на тушу оленя.
Забавная малышка, — улыбается Дункан.
Девочка возвращается в логово, ожидая наставлений от мамы. Она и ее братья и сестры невероятно важны для этих краев. Рожденные здесь, они имеют настоящий шанс сделать эти земли своим домом и родиной своих будущих детей.
— Ты не любишь волков, да?
— Полагаю, сегодня, посмотрев на этих козявок, я стал относиться к ним чуть лучше.
— Но почему? Почему ты их не любишь?
— Здесь живут хорошие люди, они много работают. Я не хочу, чтобы они боялись. Страх порождает опасность, и неважно, обоснован он или нет.
9
Я, видимо, ожидаю Дункана, потому что от стука в дверь оживляюсь, и собственная пылкость мне не нравится, но на пороге оказывается Стюарт Бернс. Эгги уснула, и я тоже была недалека от этого, убирая на кухне после ужина и мечтая опустить голову на подушку. Когда сестра здорова, она много готовит и занимается хозяйством, пока я на работе, но когда она плохо себя чувствует, то очень устает, и я делаю домашние дела перед сном сама.
— Можно вас на два слова, мисс Флинн? — говорит Стюарт.
Чтобы не разбудить Эгги, я выхожу на крыльцо и закрываю за собой дверь. Стюарт возвышается надо мной, и, оказавшись с ним один на один, я ощущаю жутковатый холодок.
— Вы должны мне две тысячи фунтов. — Его тон не такой приветливый, как при нашей первой встрече, но и не бурлит гневом, как в пабе; он нейтральный, сдержанный.
— Я знаю, Стюарт. Мне нужно время, чтобы собрать такую сумму. Моя работа не приносит много денег.
— Позвоните родителям, наверняка они могут вам помочь.
Я хмурюсь.
— Откуда вам знать, что могут или не могут мои родители?
— В общем, решайте,
Убирайтесь с моей территории.
— Найдите деньги, которые вы мне должны. И не приносите их домой: я не хочу, чтобы вы тревожили мою жену. Я буду приходить каждый вечер, пока не получу свое, так что не утруждайте себя.
Стюарт садится в свою машину и уезжает.
Я не осознаю этого, но ноги сами несут меня к дому Дункана, и когда я прихожу туда, руки у меня так замерзли, что больно стучать в дверь.
Увидев меня, он сперва ничего не говорит.
Потом:
— Тебя бросает то в жар, то в холод, юная волчица.
Он прав: так и есть, я непредсказуема.
— Извини, — говорю. — Я пойду.
Он берет меня за руку, чтобы удержать.
Мы не спим, а лежим нагие на противоположных концах его кровати, в комнате зажжена лампа, и от камина исходит тепло. Пахнет дымом горящих поленьев и еще чем-то, что отчетливо вызывает в памяти мастерскую отца; я не могу определить этот запах, но из-за него чувствую себя как дома. Фингал спит на коврике около очага, хвост его время от времени дергается в ответ на то, что он видит во сне.
В таком мягком свете я могу смотреть в лицо Дункана часами, вечно.
— Вот как, значит, ты удерживаешь своих любовников? — спрашивает он меня. — Заставляешь ждать, когда им что-нибудь перепадет?
Я прячу улыбку.
— Не говори «любовники». — Потом: — А как насчет твоих возлюбленных?
— А что с ними?
— Как ты любил их?
Он задумывается, держа в ладони мою ступню.
— Без должной самоотдачи.
Я жду продолжения.
— Несколько женщин, которых я знал, всегда хотели от меня того, чего я не мог им дать, и, наверно, это я виноват, не сумел им это объяснить. Прикидывался полноценным мужчиной, как сказала одна из них.
Я ошеломлена. Хочу спросить его, что он имеет в виду, что именно делает его неполноценным.
— Все они… мы скользили по поверхности. Вряд ли я хорошо знал их, и они обо мне тоже мало знали, меня это устраивало. А дальше всё разворачивалось по одному сценарию. Я говорил, что не хочу детей, они мне не верили, думали, мне нужно время, и, возможно, со многими мужчинами так и происходит, может, они не знают себя, и это определенно относится ко мне, но правда и то, что я не вижу себя в роли отца, наверно, я был бы слишком самим собой, а это непростительно, — выпаливает он на едином дыхании.
Я понимаю, о чем он толкует. До мельчайших подробностей. Когда мне исполнилось тридцать лет, почти в тот же самый день я начала думать о ребенке. Мое тело говорило мне: «Вот для чего ты пришла в этот мир, вот в чем весь смысл». Я не верила в существование этих тикающих биологических часов, пока не почувствовала, как они бьют. Моя натура хотела заботиться о потомстве, стремилась любить и защищать. Эгги не испытала подобного зова природы, у нее не было такой паники. Как оказалось, судьба рассудила по-своему: ее лишили способности к деторождению, и то же самое событие отняло эту потребность во мне, уничтожило полностью, словно ее никогда и не было. Все хорошее у нас забрали.