Когда-то там были волки
Шрифт:
— Я понимаю, что последствия мероприятий по охране природы неравномерно ложатся на плечи сельского и городского жителя и что мы должны делить бремя перемен поровну, — говорю я. — Я понимаю это, Дункан. Здесь, похоже, все считают, будто я задумала кровную месть, но единственное, что меня отталкивает в фермерах, — их очевидная недоброжелательность по отношению ко мне.
— Ваш проект ставит под угрозу источник их дохода.
— Вообще-то нет. Они просто не хотят делиться. — Я думаю об отце. — Можно питаться с земли и обрабатывать ее и одновременно кормить ее и заботиться
— Это какой-то экофашизм.
Я удивляюсь и смеюсь.
— Должно быть, это досадно, — говорит Дункан, и я жду, когда он пояснит, что имеет в виду. — Когда ты умнее других, а тебя никто не слушает.
Я закатываю глаза.
— Я серьезно, — продолжает Дункан. — Вы приехали сюда из благородных побуждений, а встречаете одну только враждебность. — Он снова наклоняется к столу. — Вы имеете право злиться. Я бы на вашем месте просто из себя выходил. — Пальцы его переплетаются, и мне кажется, будто он берет мою руку. — Вопрос в том, насколько сильно вы злитесь.
— Злюсь ли я настолько, чтобы убить кого-то? — проясняю я вопрос.
— Никто не говорил об убийстве.
— Но мы оба об этом думаем. И оба знаем, что мужик был ублюдком.
— Довольно смелое мнение о человеке, которого вы едва знали.
— Смелое, — соглашаюсь я.
— А я знаю этого человека всю свою жизнь, — говорит мне Дункан. — В таких местах живут демоны, которые порой влезают в голову.
Я изумленно смотрю на него.
— Можете оправдывать его поведение как угодно, господин полицейский, но мужчины бьют жен по всему свету, и место жительства здесь ни при чем, и вовсе не важно, по какой причине они это делают.
— Если мы не знаем, почему они это делают, то нет надржды помочь им остановиться.
Я складываю руки на груди.
— Сдается мне, Стюарта остановили.
Дункан молча смотрит мне в глаза.
— Вы и так выявили достаточно мотивов. Зачем приплетать к этому делу меня и моих волков? — спрашиваю я.
— Вот в том-то и беда. Никто здесь не умирал, пока не появились вы со своими волками.
— Кажется, вы сказали, что никто не говорил об убийстве.
Он улыбается своей редкой кривой улыбкой.
— Я ошибся. — Он замолкает, и я надеюсь, что разговор на этом и закончится, однако Дункан произносит: — Вы были замужем, Инти?
— Нет.
— А в серьезных отношениях состояли?
Я чуть не ерзаю на месте, но заставляю себя сидеть спокойно.
— Нет.
— Ваши родители применяли насилие по отношению друг к другу?
— Мои родители жили в разных частях света и едва знали друг друга.
— Я пытаюсь понять, почему вы так стремитесь защищать женщину,
— Потому что кто-то должен это сделать. — Я вытягиваю руки на столе; они дрожат. — Мне странно, что ее судьба никого не заботит. Сколько женщин должно погибнуть от рук мужей, чтобы вызвать всеобщее возмущение? — Мой голос дрожит. — Почему мы все до сих пор не бьем тревогу? Почему мы до сих пор не пришли в бешенство, Дункан?
Ничего не отвечая, он рассматривает мое лицо. Я делаю глубокий вдох.
— Я не убивала Стюарта, — ровно произношу я. — Я не имею представления, что с ним случилось, но, сдается мне, этот тип, скорее всего, слинял в какое-то теплое местечко, где не придется думать о загибающейся ферме и где собственный стыд не смотрит на тебя каждое утро с соседней половины кровати.
— Может, и так. А может, он лежит где-нибудь мертвый.
— Не исключено.
— Мне неизвестно, где вы находились после половины второго в ночь с субботы на воскресенье.
Я больше не в силах выносить этот допрос, я хочу уйти отсюда к чертовой матери. Я глубоко вздыхаю и говорю ему то, что не могла сказать во время ласк, я мечу в него свои слова, как оружие:
— Я не убивала Стюарта, потому что вообще не способна причинять физический вред.
— Как это?
— Я страдаю неврологическим расстройством под названием синестезия зеркального прикосновения, когда мозг заставляет тело ощущать то, что видишь.
Дункан озадаченно сдвигает брови.
— Я пришлю вам свои медицинские документы.
Их немало: учитывая, что заболевание это редкое и малоизученное, на диагностику ушло много времени. Но и постановка диагноза не сыграла большой роли, поскольку лечение неизвестно и избавиться от этого синдрома невозможно; просто теперь я знаю причины своей чувствительности. Только мама проявила заботу и помогла мне научиться жить с этой патологией. Как ни странно, я почти не помню своих визитов к врачам во время обследования.
Дункан переваривает сказанное, глядя на меня, прокручивает в мозгу новые сведения. Вероятно, думает о ночах, которые мы провели вместе, о том, как я отреагировала на его разбитое лицо… Он поднимает ручку и стучит пальцем по пластику.
— Вы все ощущаете?
Я киваю; настроения проводить демонстрацию у меня нет.
— И это чувствуете? Где?
— В пальцах, словно ручка у меня в руках.
Он чуть расширяет глаза.
— Черт. Вы ощущаете все, что видите?
— Именно.
Все-все, Инти?
— Абсолютно.
Следует долгая тишина. Я ожидаю, что он станет испытывать меня дальше, коснется где-нибудь своего тела, чтобы проверить, как я буду себя чувствовать, и тогда я возненавижу его.
Но он только спрашивает:
— Значит, это все-таки не исключено?
— Что именно?
— Причинить кому-то боль для вас тяжело, но не невозможно, так? Если вы заберете чью-то жизнь, это не убьет вас?
Я удивленно таращу на него глаза. Неужели я ошиблась, не принимая этот разговор всерьез? Он действительно хочет повесить на меня убийство Стюарта?