Когда ты стал знаменитостью
Шрифт:
Верочча: Именно к нему! Именно к нему, если он так легко сдался!
Наташа: Нельзя быть столь несправедливыми, Верочча! Виноваты — другие, не он. (Обращается к ***). Ты, ведь, нас защитил, разве это не так? И, хотя нас здесь, по правде говоря, никто не обвиняет, тем не менее, если верить тому, что написано в этой газете, то получается, что мы, (обращается к Пьетро), то есть, ты — своей публикацией оказал им огромную услугу.
Пьетро: Я? Им? О, нет! Только ни им! Если говорить об услуге, то я хотел ее оказать именно ему, решив, что ею, пусть, по крайней мере, воспользуется Делаго, той книгой,
Верочча: Но как? Они называют это розыгрышем!
Пьетро: Нет, все это случилось, потому что он не сумел отстоять ее право на существование перед этой кучкой глупцов, которых бы я закидал камнями, как собак, надрывающихся от лая.
Наташа: Может быть, и он тоже поступил бы аналогичным образом, если бы у него была бы такая возможность, только он тебе об этом не говорит.
Верочча: Но, почему он в таком случае ничего не говорит? Почему ничего не говорит?
Наташа: Потому что ему это не просто сказать, он сильно переживает. Ему бы в таком случае пришлось бы начать упрекать нас, но он этого не хочет делать… Эта книга посвящалась тебе, Верочча; но у него была масса и других книг… своих книг, дорогая, которые надо было защищать. А тут все — и старые и малые — начали кричать о розыгрыше…
Верочча: И, тогда ты решил сказать, что все это было только розыгрышем, я правильно говорю? Значит, я была для тебя в этой игре всего лишь только ширмой, розыгрышем? Стало быть, я нужна была тебе только для этой цели? Таким образом, все, что было у нас с тобой — это был только розыгрыш? Розыгрыш? Да? То тебе недоставало молодых… То — стариков… Но, какое значение все они могли играть для тебя, если рядом с тобой была я? Если у тебя была я?! Ты это ощущал каждую минуту. Для тебя это не было секретом, что я отдалась тебе вся без остатка, но тебе недоставало смелости взять меня, взять жизнь, которую я желала отдать тебе. Ради тебя я была готова на все, видя, как ты страдаешь из-за того, что у тебя нет никого в жизни, и даже не можешь надеяться на то, что в ней у тебя кто-то может появиться. Я помогла тебе обрести новую жизнь, но, как ты мог допустить, чтобы они все это назвали розыгрышем?! Это низко, с твоей стороны… подло… подло…
После этого диалога, Верочча разряжается нервным плачем, в котором ощущается и гнев и сострадание.
Наташа: (Дает возможность Верочче немного поплакать, после чего пытается не вступать с ней в полемику, а сыграть на ее чувствах). Хватит, хватит, дорогая, постарайся больше не плакать… Я думаю, тебе вовсе не нужно в этой ситуации исполнять танец Соломеи. Я тебя очень люблю, дорогая. Настолько, что могла бы отправиться и принести тебе на подносе голову его старой жены. Но все это бесполезно. Разве ты этого не видишь? Он практически уже не подает признаков жизни.
Верочча(Топает ножкой). Вот именно! Так пусть же это будет ему нашим приговором! Пусть он себе стоит там бездыханный. Оставим его одного! Пойдем прочь отсюда! Пойдем!
После этих слов Верочча увлекает всех за собой, даже не бросив в последний раз взгляда в сторону ***.
Теперь, когда *** остался один, *** вновь обретает дар речи. Он начинает говорить с бесконечной нежностью, обращаясь к Вероччее, как если бы та еще не ушла и находилась бы с ним.
***: Видишь ли, я это все отлично понимаю… но все
Просто мне не следовало делать этого, потому что я уже не мог больше чувствовать себя таким же живым, как ты. Моему телу не достает былых физических и духовных сил. В то время как эти же самые силы имеются в избытке в твоем теле. Подчеркиваю — в твоем теле, ни моем, поскольку телом я уже стар… Ты не поняла причины моей сдержанности, в основе которой лежал стыд, от сознания того, что я уже стар, а ты меня считаешь молодым. Это ужасная штука, с которой сталкиваются люди пожилого возраста и этого тебе не понять — это зеркало, заглянув в которое, ты неожиданно обнаруживаешь свое настоящее лицо. Ты чувствуешь себя настолько подавленным, что больше не удивляешься тому, что больше не можешь узнать себя.
И тебе становится стыдно, словно от какой-то непристойности, за то, что, при этом старческом виде, у тебя все еще остается молодое и горячее сердце. Ты же — мое нежное создание — сама жизнь и молодость. И настолько еще юна, что даже при всем том, что ты сильно изменилась за последнее время, ты можешь еще измениться вновь, в любой момент. Я же — нет, мне этого больше не дано. Ты никогда не думала о том, что мне не суждено больше почувствовать себя столь же живым… Твое знакомство со мной, дорогая, пришлось на последний миг из моей жизни, когда я еще был жив. Ты только вдумайся в мои слова! Вдумайся! Разве ты могла довольствоваться только этим!? Лишь только тем, что этот миг пришелся ни на какого-нибудь обычного старичка, а на одного, кто является ЗНАМЕНИТОСТЬЮ — которому все моменты из жизни, все без исключения, а их было огромное количество, если их собрать за всю его жизнь — служили именно тому, чтобы он стал ЗНАМЕНИТОСТЬЮ — который не может больше жить, дорогая, не может жить без того, чтобы не страдать от ощущения, что он является этой знаменитостью.
Следует пауза, после которой продолжается монолог, но только в еще более мрачном и торжественном духе.
ВЕДЬ, ТО, ЧТО И ЗНАМЕНИТОСТЬ МОЖЕТ БЫТЬ ЖИВЫМ СУЩЕСТВОМ, НИКОГО ЭТО НЕ ИНТЕРЕСУЕТ.
Следует пауза.
Ты смогла заглянуть в мою душу, поскольку я для тебя не был знаменитостью, а, прежде всего, человеком, которого ты хотела бы видеть живым, свободным, и, который существовал бы отдельно от меня, только в твоем воображении. И я ВЕСЬ, КАК ЕСТЬ, то есть ЗНАМЕНИТОСТЬ, кем бы я стал для тебя? А? Муляжом, куклой, у которой ты запросто могла состричь с головы волосы. Это такая же правда, как и то, что ты меня в качестве живой ЗНАМЕНИТОСТИ так меня ни разу и не увидела; ты просто не могла такого и представить. Ты меня часто спрашивала недовольно: «Почему ты так страдаешь и принимаешь все так близко к сердцу?». Теперь ты знаешь, почему, и нет больше нужды мне повторять это. Наконец-то ты увидела, каково быть мне ЗНАМЕНИТОСТЬЮ; и с этого момента для тебя Я БОЛЬШЕ НЕ ЯВЛЯЮСЬ ЖИВЫМ.
Постепенно спускаются сумерки. Неожиданно гаснет последняя зарница и, прежде чем *** зажжет лампу, стоящую на столе, которая создаст в библиотеке световую палитру, характерную для сцен потусторонней жизни и так похожую на световую палитру начала действия этой картины пьесы, на театральной сцене вновь появятся изображения четырех поэтов. Но на этот раз в виде холодных, суровых на вид статуй. Он, между тем направляется медленно к столу, застывает там, стоя во весь рост на ногах, перед столом, словно изваяние и продолжает свой монолог в темноте: