Когда улетают журавли
Шрифт:
Оглядываясь на портрет, понес лампу к столу, и ему показалось, что мать повела темными глазами ему вслед. Колька вернулся. Сейчас он впервые рассматривал лицо матери и удивлялся себе: как же он раньше не думал о ее прошлой жизни? Тени от света лампы ходили по лицу портрета, и лицо хмурилось. «Обижается на меня», — подумал Колька. Он протянул руку с лампой к портрету, и опять лицо матери стало спокойным, бесстрастным.
Колька вспотел. Кто-то давил за горло, ему было трудно дышать.
— Мама! Мама! — позвал он. — Слышишь? Папа умер.
Ночь была темная и прохладная, со множеством звезд. Стожары были еще высоко — часа два ночи. Колька сел на лавку под черемухой. На юге слабо ветвились молнии. Глухо доносился гром, будто кто сыпал в погреб картошку.
«Посижу до утра, — решил Колька, — что людей полошить».
Колька не мог без отца прожить дня. Бывало, еще до войны, уходил отец по делам в город, и тогда день тянулся бесконечно. По нескольку раз выходил за деревню, до слез в глазах смотрел на дорогу. Отца узнавал издалека; ходил он быстро, без покачки, широким шагом. Колька бежал навстречу с криком: «Папа пришел!» Отец поднимал сына на руки, колол усами щеку, нос.
— Ай, сын, сын. Ай, сын, сын… — повторял отец. Он приносил немного конфет и, главная радость, новую книжку. Читать Колька научился до школы и мог бы прочесть ее один, но он не позволял себе пользоваться радостью одному, ждал, когда отец освободится от дела, потом они читали напеременку. Отец многое объяснял из прочитанного. В книгах этого вроде бы и не было. И тогда Колька спрашивал:
— Откуда ты знаешь?
— Надо, сын, думать и учиться. Вот что есть ты? Ты есть частица солнца, и я, и вот эта изба, и собака наша Цыганочка, и трава на дворе.
Колька очумело глядел на отца, явно не припоминая, когда же он, Колька, отделился от солнца и прилетел на землю, да и всего остального он не видел, чтобы падало с неба. «Маленькие семена, что ли, солнце сыплет? — догадывался он. — А на земле все растет в большое? Да нет».
— А щенята у Цыганочки не от солнца: она их сама родила!
Как отец тогда смеялся! И до чего Колька любил его смех.
— От солнца, — говорил отец сквозь смех. А потом серьезно: — Вырастешь — все узнаешь. Только думать надо и читать много.
Теперь будто кое-что проясняться стало, а не хочется думать по законам жизни о смерти отца. Все кажется, что это не навсегда, а как в долгие годы войны, он будет ждать его.
В войну Колька жил у тети Даши. Колька в школу ходил, а Нине, ее дочери, четыре года было. Отец Нины погиб на финской войне. Тетка Дарья не обижала: жил как в родной семье; она радовалась не меньше Кольки, когда отец присылал письмо, читала вслух. И хотя письмо адресовалось Кольке, но писал их отец и тетке Дарье.
Тоска по отцу не отпускала ни на один день. Она была только разной: то затухала, как костер под дождем, то наплывала и становилась тяжелой,
— Здравствуй, отец, — скажет он.
— Здравствуй, сын.
И обнимутся по-солдатски, и поцелуются, а потом будут идти рядом по деревне, и со всех сторон на них будут смотреть люди…
Это был ветреный весенний день. Колька копал огород. Сильно хотелось есть, думалось о медуницах, которые скоро зацветут по колкам, и тогда из них можно варить суп; о том, что из набранной им прошлогодней картошки тетя Даша испечет по две, а то и по три лепешки.
Ветер шумел в плетнях, птицы косо летели на ветер, потом поворачивали. Ветер подхватывал их и кидал вниз, за огороды: «С-с-с-ш-ы!» Колька вздрагивал будто кличет кто-то из-за плетня. «С-сын!» — четко услышал он и быстро огляделся. Никого. Вытирал рукавом выступивший пот, и опять за дело.
— Сын!
Отец стоял у сенец. Ветер трепал расстегнутую шинель, обнажая тонкие ноги в обмотках, вскидывал полы шинели, и отец казался бог знает откуда залетевшей сюда измаявшейся птицей, которая силится, но никак не может взлететь. Надо успеть добежать и удержать ее за ослабевающие крылья.
— Па-апа-а!!!
Ему тогда казалось, что бежит он бесконечно долго, как во сне, когда тебя настигает что-то страшное, а ты бежишь — и все на месте, и ноги подламываются.
— П-апа-а!
Отец навстречу шел, подхватил на руки.
— Сын, сын, сын, — повторял хрипло, — сын, сын, сын…
— А я на дорогу ходил! Все время ходил… И все нет и нет, нет и нет. Ружье я все время смазывал, а Цыганочка умерла.
— Сын, сын… — Больше ничего отец тогда не говорил.
У порога стояла тетя Даша. Слезы катились по ее щекам, она их не вытирала и всхлипывала, как обиженная девочка. За ее юбку держалась Нина, и в ее открытых серых глазах были удивление и испуг. Отец поднял ее на руки, поцеловал, и она заревела. Потом он поцеловал тетю Дашу три раза в щеки.
— Слышу, Коля кричит, — говорила, улыбаясь, тетя Даша. — Так меня всю и прокололо. Гаврила Иванович, думаю. Выскочила и — вот те, — она вытерла слезы и теперь вся светилась. Колька тогда отметил, что тетя Даша совсем еще молодая и красивая.
Зашли в дом. Тетя Даша суетилась, усаживала отца к столу и все говорила:
— Ветер-то, ветер, ну прямо с ума сошел. — Будто это было самое главное и говорить было больше нечего.
Отец вынул из мешка слипшийся, пересыпанный хлебными крошками комок конфет, разломил пополам. Колька оторвал клейкую подушечку, отправил в рот, а Нина держала комок, не знала, что делать с этой невиданной штукой.