Когда выпадает снег
Шрифт:
- Идём?
– спросил он, и я так и не поняла, почему он всё-таки решил привести меня к себе домой.
12.Наверху
Мы вошли в лифт. Мне всегда казалось, что в подъездах таких домов должна сидеть консьержка, но здесь её не было. Лифт вёз нас сквозь этажи, и были слышны шумы и звуки – где-то голоса и щелканье замков, где-то лай вырвавшейся на свободу собаки и окрики хозяина. Раздвижные решётки лифта хлопали, скрежетали и гремели на ходу.
Он
Этаж, где лифт остановился, был последним, на лестничной клетке было всего две двери. Звеня ключами, Анатолий открыл одну из них, прошёл внутрь и оставил дверь приоткрытой.
Есть что-то в непередаваемо гнусное в носках, особенно в чёрных. Всегда кажется, что они воняют, даже, если они чистые, поэтому, остановившись в прихожей, я вслед за ботинками сняла и носки. От пола несло холодом. Тапочек не было, и я, поколебавшись, босыми ступнями встала на паркетный пол. Ступая по голым истёртым доскам, я чувствовала их шершавость и песок, забившийся между половицами.
Я не заметила в коридоре других дверей, кроме двери в ванную, должно быть, квартира состояла из одной большой комнаты, похожей на зал.
На паркете в зале копытцами, подковками, белели круглые следы от бутылок, - как будто рубцы, - и рубцы побольше, должно быть, от ведра. Я подняла глаза, но ни на потолке, ни на стенах не было видно подтёков. Потолок казался свежевыкрашенным, стены – заново оклеенными. Только этот вытертый паркет под ногами говорил о том, что здесь, в этой квартире, многие годы жили люди, быть может, даже сменялись поколения людей.
Чтобы не стоять на пороге, я села на диван, стоявший посреди комнаты, и подтянула под себя окоченевшие ноги. Потом подумала – может, здесь нельзя лезть на диван с грязными ногами, и постаралась незаметно отряхнуть песок с подошв.
Бутылка то ли с вином, то ли каким-то вермутом, - квадратная и тёмная, почти непрозрачная – стояла передо мной на столе, я хотела было спросить, что в ней, но так и не спросила. За всю дорогу мы не сказали друг другу ни слова. В конце концов, мне даже стало казаться, что я уже физически не могу произнести ни слова, так трудно было представить себе, что я вот сейчас открываю рот и что-то произношу, как-то вторгаюсь в эту вязкую тишину. Я словно вжилась в неё, в эту тишину, и могла бы, кажется, жить в ней вечно.
Я подняла бутылку за горлышко и стала её разглядывать.
Анатолий принёс удлинитель с белым шнуром, - шнур тянулся за ним через дверной проём, - бросил удлинитель на пол и воткнул в него розетку от телевизора. Вспыхнула красная лампочка. Я наблюдала за ним с дивана, мне казалось, он чувствовал мой взгляд, но никак на него не реагировал. Я отвинтила крышку и глотнула из бутылки. Я ждала, что он крикнет, что это пить нельзя или выдернет у меня бутылку из рук, но он ничего не сказал. Глоток получился полный, крепкий и тёплый. На вкус было довольно противно, внутри у меня поначалу всё скривилось от горечи, но почти тут же расцвело теплом. Я почувствовала себя лучше, озноб почти прошел.
Диван под ним скрипнул, и я вдруг подумала, какое тяжёлое у этого человека тело, плотное, приземистое, что-то даже бульдожье в нём было. Что-то от уродливой кривоногой собаки, - подумалось мне вдруг.
– Или, может быть, от горгульи.
Он потянулся за пультом и включил телевизор.
Мне не хотелось смотреть, но я всё же повернулась к экрану. В каком-то смысле он был прав, включенный телевизор немного снимал напряжение. Как будто мы были уже не одни в квартире.
Он убавил звук почти до минимума.
Я ожидала увидеть какую-нибудь гадость, и была почти готова к этому, но на экране было только замерзшее море, нескончаемая белая плоскость с вмерзшим в лёд кораблём. Надпись на борту, кажется, была сделана по-русски. Его экипаж, в парках, с бородами, с обросшими обветренными лицами, толпился у борта.
Я глянула на Анатолия, но он смотрел не на меня, а на экран. Нос у него, видимо, был когда-то сломан, может быть, даже не один раз, и в профиль это было заметнее. Кожа казалась плотной и сероватой, словно резиновая. Где-то я уже видела такое, но никак не могла вспомнить, где. Это было какое-то нехорошее воспоминание, почти тошнотворное. Я постаралась его отогнать и тоже уставилась на экран.
За бортом, на льду, кто-то был. Фигурка казалась маленькой на поверхности замерзшего океана, и всё же, было ощущение, что он неуловимо больше человека. Не в три, и даже не в два раза, может быть, раза в полтора. Это было навязчивое ощущение, но вокруг не было ничего, с чем бы можно было его сравнить. Ни моржа, ни белого медведя, ни полярной крачки. Только сияющая белизна и пустота. Должно быть, это был какой-нибудь ужастик или триллер.
Диван снова скрипнул, и я замерла, вперившись в экран. Я видела, этот Анатолий тоже снял обувь, его ботинки свалились на пол, и я скосила глаза на его ноги. Пальцы его ног были бледными и тоже какими-то кривоватыми, хищными.
На экране команда корабля уже беззвучно бегала и суетилась на палубе, разевались в безмолвных криках рты. Камера подрагивала, временами мелькали помехи, как при любительской съемке. Я не видела ни начала этого фильма, ни завязки, но намертво прилипла к экрану.
Глазами было не уловить движения, но существо за бортом было всё ближе. Оно вошло в синюю тень корабля и подняло голову.
Щёлкнул пульт, и экран погас.
Я застыла, сердце, кажется, пропустило удар.
- Хочешь ещё выпить? – спросил он.
Я покачала головой.
Каким-то медленным движением он взял мою руку, подержал, словно взвешивая, повернув ладонью вверх.
- Что это? – спросил он.
Я глянула на руку, словно она была чужой. Вся ладонь была в синих разводах, рисунок было почти не различить, остались только контуры в чернильной синеве.
- Да это в школе. Делать было нечего, - я попыталась прочистить горло, чтобы голос не звучал так хрипло. – Почти стёрлось.
Он потер пальцем мою ладонь, словно пробуя стереть один из рисунков. То ли потёр, то ли погладил.