Когда вырастали крылья
Шрифт:
– Страна у нас большая. Вместо лошадок нужны автомобили. И когда тот завод, который мы в Нижнем начали строить, будет выпускать автомобили, люди с лошадками не очень-то понадобятся. Земли у нас много, а народу прибавляется. Без тракторов большого хлеба не жди. Опять завод нужен. И без самолетов нам никак нельзя. Много нужно самолетов: и для хозяйства, и на случай войны…
– Эту политграмоту я понимаю.
– Все понимают! Все грамотные! А тянет сиднем сидеть на своем клочке земли. И вас тянет, сознайтесь?
– Обо мне разговор особый…
– Для того мы царя свергли, для того революцию отстояли, чтобы всем народом тронуться в большой поход. И обогнать Европу, даже
– неожиданно спросил Петр Ионович.
– Воевал.
– В армии слово «темп» редко употребляют. А команда «Шире шаг!». Знаете небось такую команду?
Грабарь согласно кивнул головой.
Помолчали.
– Главного вы не сказали, товарищ начальник, - тихо вымолвил грабарь.
– Нуте-с?
Грабарь уставился на жену, точно ее присутствие мешает ему вести суровый мужской разговор, потом махнул рукой и зло сказал:
– Спросили бы вы меня: «Кто тебя, черта окаянного, здесь держит?» Истинное слово - не деньги и не харчи. Второй год Марья меня пилит - домой ей хочется. [137]
Чтоб под своей крышей, у своей печки. И пошел я однажды с заявлением к начальнику, но от конторского двора повернул назад. И заявление порвал… На том дворе - огромная Доска почета. Увидел я там себя на фотографии, бригаду нашу, товарищей… Тяжко порой, муторно, вот и ругнешь в сердцах непорядки. Так ведь и болеешь за них!
Круто, всем корпусом грабарь повернулся к Баранову:
– Рассуди нас с женой, товарищ начальник. Можно мне сейчас жить не на людях и не для людей?
И сам себе ответил:
– Нет!
2
В Москве дел накопилось много.
Когда Петр Ионович приехал домой, была полночь. Все уже спали. Петр Ионович наскоро поужинал. До рассвета он так и не заснул. Тихо, чтобы не разбудить детей и жену, оделся и вышел на улицу.
Огромный дом, в котором жили теперь Барановы, находился близ Кремля. Стоило перейти мост через Москву-реку, свернуть направо, и начиналась Кремлевская набережная. Петр Ионович направился туда. Глубоко засунув руки в карманы плаща, он долго ходил по набережной и думал, думал…
С реки веяло прохладой. Утренний ветерок ласково освежал непокрытую голову, и смутные мысли, всю ночь тревожившие Петра Ионовича, постепенно приобретали ясность, логическую завершенность. Петр Ионович не был красноречивым оратором. Лишь по крайней необходимости выступал с докладами. Длинных речей не произносил.
«Что тебя так встревожило?
– спрашивал теперь сам себя, начав беззвучный монолог и заранее зная, что перейдет потом на такой же диалог с невидимым спорщиком.
– В самом деле, что меня так взволновало? Разве наши дела не идут хорошо? Даже недруги вынуждены отдать дань уважения советской авиации. Англичанин Грей, редактор журнала «Аэроплан», убежденный в неспособности русских управлять самолетами, стал вскоре пугать своих соотечественников: «Россия появляется на [138] сцену с воздушным флотом, и цивилизованному Западу надо с этим считаться». А немец Людвиг, генеральный директор рейнских машиностроительных заводов? Недавно он заявил журналистам, что ехал в Советский Союз кое-что показать, а уезжает обученным. А президент американской авиационной фирмы «Кертисс-Райт» мистер Томас Морган? Что его побудило выступить в печати с заявлением: «СССР будет скоро в первых рядах мировой авиации»?
Что ж, мистер Томас Морган, я продолжу спор, который мы начали еще в конторе «Амторга» на Пятой авеню. В вашей индустриальной Америке я многим восхищался. Но
В Москве вы видели наш авиационный завод и вели деловые беседы со специалистами. Но при этом вы оставались в полном неведении о природе нашего строя, нашего образа жизни, характера советских людей. В Нью-Йорке вы навязывали мне свою примитивную философию. Дескать, бизнес есть бизнес, он сближает людей, а человек всегда остается человеком, и ему присуще извечное желание обогатиться. Благие намерения, мол, в любом смертном уживаются с врожденными пороками. И все - от бога.
Я усомнился тогда в вашей искренности: неужели верите в эту галиматью? А вечером слушал ваш гимн, ваш молебен: «Америка, Америка, да хранит тебя господь!» Зачем лицемерите, уповая на бога? Чтобы удержать свое богатство и узаконить бесправие, вы строите дредноуты, авиаматки, бомбардировщики. Наш гимн провозглашает неизбежный приход нового мира. Наш гимн сулит людям [139] не рай на небесах, а счастье на земле. Пока еще наш грабарь кряхтит, орудуя лопатой, но обратите внимание, Томас Морган, - он уже не может жить не для людей… Наши дети унаследуют не только материальные богатства, но и те идеалы, что не отливаются в золото, не вмещаются в сейфы, не продаются и не покупаются. Не кривите рот, мистер Морган! Придет время, и оно вынудит вас на новые признания.
А пока должен признаться, не столь уж вы наивны в своих расчетах на несовершенство человеческой натуры. Ох, до чего цепки, до чего яростно живучи инстинкты и привычки, которые старый мир веками насаждал. Мистер Морган, директор фирмы «Кертисс-Райт», тая злорадство в споре со мной, вы могли бы сейчас похлопать по плечу директора советского завода. Вы бы даже ему посочувствовали: «За что тебя, беднягу, судить? Ты - настоящий делец! Неважно как, но твой завод дал три лишних мотора. Хвала тебе! Ты хотел прославиться и получить премию? А кому этого не хочется? Это же так естественно!»
Лжете, мистер Томас Морган! Десятками примеров могу доказать, что для нас этот случай противоестественный. Но почему он так меня встревожил?
Двенадцать лет назад на Восточном фронте, под Озинками, бородатый мужик, куриловец, грозил мне расправой. Ему сказали, что коммунисты покушаются на его село, дом, землю. И он кричал: «Мой, мое, моя!» Он готов был, не хуже Колчака, перегрызть любому горло, только бы отстоять свое добро. Что общего между тем мужиком и нынешним директором завода, из-за которого идет у нас спор? А то, что мы называем психологией собственника. Откуда она в нем - в советском директоре? Почему мы ее замечали, как по недомыслию (а это прощалось) или из ложных патриотических побуждений (а это не осуждалось) директор хвастал: «Мой завод!», «Мой коллектив». И вот он уже стал забывать, что служит не тому, кому шлет победные рапорты и от кого ждет премии. Завод рос, набирал силу, и мы терпели честолюбие директора. А оно породило ложь, обман. Извечные пороки человеческой натуры? Но мы никогда с ними не примиримся. Изменяя мир, мы и сами изменяемся.