Когда я стану великаном
Шрифт:
— Я думаю, что… Я ничего, собственно, не думаю, — проговорил Коля едва слышно и еще больше смутился.
— Вот видишь, Горошкина, он ничего не думает! Ты, между прочим, могла бы задать ему кучу оригинальных вопросов — как он стал мастером, например, или сколько лет он занимается спортом, или какие его любимые пирожные, и видит ли он цветные сны, и какое это имеет значение для современного баскетбола!
— Но я ничего не понимаю в баскетболе! — игриво
— А мне показалось, что ты каждый день ходишь на игры в Дом пионеров! — но удержался и съязвил Копейкин.
Горошкина чуть покраснела, но тут же нашлась:
— Ну и что? Хожу и смотрю — и ничего не понимаю! Бросают мяч туда-сюда — и все! — рассмеялась она. — Что в этом такого?
— «Бросают мяч»! — простонал Копейкин. — Коля, это невозможно! Зрители тоже бывают бездарные, Коля!
— Что вы! — оживился вдруг Кристаллов. — Баскетбол, как ни один вид спорта, требует координации движений, вырабатывает чувство ритма, развивает реакцию! А по дриблингу и взрывной стартовой скорости может сравниться разве только с хоккеем!
Но за стенкой было гробовое молчание.
— Ты поняла что-нибудь, Горошкина? — крикнул Петя.
— Нет, — холодно сказали Горошкина. — Особенно про дриблинг ваш, извините меня… Это правда, наверное, великолепный спорт. Я со временем, надеюсь, научусь понимать, — она милостиво улыбнулась и сказала чуть теплее. — Во всяком случае, приятно, что вы так разносторонне… Что вы такой… универсал! — вспомнила она Петино выражение. — Скажите лучше, Коля, вам нравится Хармс?
Коля беспомощно захлопал глазами, он совершенно не понимал, о чем идет речь, и вопросительно глядел на Копейкина. А тот, давясь от смеха, сделал серьезное лицо и закивал, подсказывая, что нужно ответить.
— Да! — тихо, но решительно сказал Коля. Он все еще пожимал плечами, жестикулировал, вопрошал, пытаясь все-таки понять, что это такое.
— Хармс — любимый Колин поэт, Горошкина!
— Правда? — обрадовалась Маша. — И я его с детства очень люблю! Он прелестный, да? Что вам больше всего нравится?
Коля опять захлопал глазами.
— Будь тактична, Горошкина! В присутствии одного поэта неудобно хвалить другого. Это же элементарно!
— Да? — проворковала Горошкина и спохватилась. — Ой, у меня там все сгорит!
И умчалась.
Коля в ужасе смотрел на Копейкина, не зная куда деваться, а тот, как ни в чем не бывало, с удовольствием намазывал бутерброд.
— Кто это, Хармс? — наконец прошептал Коля.
— Хармс? — глаза Копейкина смеялись. — Хармс — это… Хармс! Это поэт, Коля.
— Коля, а вы давно
— Да с самого детства! — Копейкин даже не дал Коле раскрыть рот. — А ты что, незнакома с ранним периодом его творчества?
— Нет, я знакома только… с поздним! — засмеялась Горошкина. — Может быть, мы уговорим его что-нибудь почитать, а, Петь?
— Это мысль! Конечно, уговорим! Коль, ты нам что-нибудь почитаешь? Он почитает, если ты принесешь нам оладьи!
— Ой, ну конечно! С медом или с вареньем?
— И с медом и с вареньем! — Копейкин гулял, разошелся и едва ли его можно было остановить.
Едва Горошкина скрылась, Коля набросился на Копейкина.
— Ты с ума сошел! — выдохнул он.
— А что? — невозмутимо спросил Копейкин.
— Да с этими стихами! Что делать?
— На! — Он вынул из кармана листок. — Посмотри.
— Что это?
— Твои новые стихи…
И тут выглянула наконец Горошкина. В руках у нее была сковорода с оладьями.
— Ну, берите же… — она смотрела прямо о глаза Коле, и он тоже не мог отвести своих, — так и застыл.
— Берите. Они горячие…
Горошкина держала в руках горячую сковородку с оладьями, она жгла ей руки, но это сейчас было не важно, потому что их глаза наконец встретились, и они забыли про оладьи, про стихи и, уж конечно, про Копейкина…
А он стоял в углу своего балкона, было ему совсем невесело, да он и не скрывал этого — он знал, что его сейчас никто не видит.
С того самого дня что-то изменилось… Теперь каждый раз, встречаясь на балконах, о чем бы они ни говорили, разговор неизменно возвращался к одной и той же теме.
Как обычно, каждый из них сидел на своем балконе. Петя помогал Горошкиной чистить картошку, кидая её в кастрюлю, которая как раз стояла «на границе».
— Петь, он умеет так смотреть, понаблюдай за ним, вроде бы никого не замечает… А это оттого, что он в себе сосредоточен. У него свой мир. Татка Травкина права…
— Татка Травкина твоя — большая умница! — мрачно заметил Копейкин, делая вид, что занят картошкой.
— Ну почему ты так? У нее свои сложные переживания…
— Тоже мне — княжна Тараканова!
— Во всяком случае, если человек красивый, он во всем красивый! Хотя… Ты знаешь, даже если бы он был некрасивый — не важно! Ведь в мужчине… — она тут же поправилась, — в человеке внешняя красота не главное… Главное — ум. Характер. Честность. Мужество. Правда ведь?