Когда я стану великаном
Шрифт:
Коля взял фотографию, долго смотрел на неё.
А Ласточкин нарочито спокойно продолжал:
— Да ты на него обижаешься, что ли? Брось! Мне лично его жалко… маленький, уродливый… Все из кожи лезет, самоутверждается… Я-то его с детства знаю — его били все! Вот он и стал тренироваться, чтоб не обижали… И отец пьяница… А он шута из себя строит… Как будто все это мало его трогает! Горошкина, конечно, не подозревает… Она просто привыкла к нему… как… к ночному горшку!
— Подлец! — прошипел Коля. — Какой же ты подонок!
— Отдай фотографию! Слышишь? — крикнул Ласточкин. — Нечестно!
— Никогда! — крикнул Коля, едва скрывая свое презрение и ненависть.
Раздался звонок, и, весело что-то насвистывая, ничего не подозревавший Копейкин пошел открывать дверь.
Коля почти ворвался в квартиру, так что Петя от неожиданности даже шарахнулся в сторону.
— Я все знаю! — губы его дрожали. И он протянул бляшку. — Вот! Мне дал Ласточкин!
Петя побледнел. Опять что-то беззащитное мелькнуло в его лице, он снова стал похож на маленького беспомощного мальчика.
— Я давно догадывался! — горячо говорил Коля. — Все это выдумки твои идиотские! Вот ответь мне прямо: зачем ты затеял это? Для меня? Я не понимаю! Ради чего ты старался? Глупо! Нравиться ты ей не можешь, это ясно, ну уйди в сторону, если у тебя есть самолюбие! А ты!.. А стихи твои… Подумаешь! Без стихов можно обойтись. Надо пойти и все честно ей сказать.
— Хорошо. Давай пойдем и скажем, — тихо сказал Копейкин.
— А я при чём? — удивился Коля. — Я вообще тут ни при чём! Это твоя затея, ты и скажешь! Так будет справедливо! Да… в идиотское положение ты меня поставил!
— Хорошо… Я пойду и все скажу сам…
— Что? Что ты скажешь? — крикнул он. — Опять что-нибудь?
Петя молчал. Сейчас, вот сейчас он что-то решал для себя, очень важное. Потом сказал, как приговоренный говорит свое последнее слово:
— Я скажу… Я скажу: прости меня, Горошкина. Это я придумал всю эту дурацкую затею со стихами! Я хотел, чтобы всё-всё сбылось, что ты хочешь! Я думал как лучше, а вышло хуже… Нечестно получилось… Ну их к черту, эти стихи! И будь они прокляты! Никому они не нужны! И даю честное слово, что вообще никогда… ничего… никаких фокусов и никаких стихов!.. Хватит. Я ухожу в сторону… Забудьте про меня!.. Так? — спросил он тихо и робко.
— Так! — облегченно вздохнул Коля. — Очень складно. И честно и прямо.
— Только… — виновато сказал Петя. — Я скажу это завтра, ладно? У неё сегодня такой день… Она так ждала его…
— Ой, Петь, я совсем забыл! — воскликнул Коля. — Ты прав, давай завтра! А завтра… я уеду… А ты скажешь. До осени тыща лет! Все позабудется! Правда?
— Пошли в магазин. — Копейкин разглядывал список, который держал в руках, как будто это было самое важное в его жизни. — Значит, так: надо купить семь банок майонеза. Миндальных пирожных — двадцать штук. Сыру — семьсот граммов. И хлеба.
Ребята
Вечером того же дня квартира Горошкиной наполнилась шумом, смехом, суетой. Ворвалась ватага ребят с большой гроздью цветных воздушных шаров, разрисованных рожами-масками. Визг, вопли, поздравления.
На кухне мальчишки открывали консервы, а девчонки резали салаты, красиво укладывая их на тарелки.
В комнате, прямо на полу, ребята слушали музыку, разглядывая новые пластинки.
— Отличная пластинка! — с удовольствием рассказывал Кристаллов. — Совсем не запилена. Кстати, этот Бобби Фаррелл и аранжировщик и продюсер!
В коридоре толстый добродушный Пайкин, стараясь переорать шум, смех и музыку, кричал в телефон:
— Джульетта Ашотовна! Мы без вас не садимся! Мы все вас ждем! Умоляю, не нарушайте традицию!
— Скажи, что Ленка её любимый салат сделала! — подсказывали девочки.
— Ленка ваш любимым салат сделала! Не «может быть», а обязательно! Хорошо!.. Копейкин за вами заедет!
Они ворвались я столовую с криками:
— Ура! Джульетта приедет!
В это время Джульетта Ашотовна в передней собственной квартиры, запутавшись в рулонах с обоями, что-то говорила. Копейкин был ко всему безучастен.
— Вот эти тебе нравятся? Настоящий цвет само! Но я лично люблю зеленые. Зеленый — это цвет надежды! Это я хочу к себе в комнату. А вот эти… — Она развернула следующий рулон. — Эти очень похожи на старинный штоф! Серое с серебряным. Это я хочу я гостиную. Еще есть чудные… Вот… Я Галке хочу… Кораблики, морячки и собачки! Там еще были изумительные сиреневые обои… Сиреневый цвет любил Байрон. Идеально для кухни, но дорого!
Джульетта Ашотовна вдруг замолчала, удивленно заморгала — она поняла, что мальчик ее не слушает.
— Давайте я телевизор посмотрю. Чего у вас там! — безразлично сказал Копейкин.
— Да… Сейчас… Там Галочка что-то крутила…
Они прошли в комнату, и Копейкин остановился на пороге.
— Тебя что-то удивляет? — улыбнулась Джульетта Ашотовна.
— Книги…
Комната была буквально завалена книгами. Книги лежали на полу, на рояле, на окнах, стопками, связками.
— Книги? — как будто удивилась Джульетта Ашотовна. — А вазочки? Ты где-нибудь видел столько вазочек? А почему? Потому что я — учительница! Каждый праздник мне дарят по вазочке! — засмеялась она.
В дверь позвонили, звонок был громкий, долгий, настойчивый Джульетта Ашотовна открыла дверь, да так и замерла.
В дверях стоял молодой здоровенный мужчина в распахнутой куртке, в руках он вертел цветочек и улыбался во весь рот.
— Привет, свояченица! Войти-то можно? — и он, не дожидаясь ответа, прошел в прихожую.