Когда я умирала
Шрифт:
— Чтобы Он спрятал ее от людских глаз, — говорит Дарл.
— Зачем, чтобы Он спрятал ее от людских глаз, Дарл?
— Чтобы могла расстаться с жизнью.
— Зачем расстаться с жизнью, Дарл?
— Слушай, — говорит Дарл. Мы ее слышим. Мы слышим, как она повернулась на бок. — Слушай, — говорит Дарл.
— Она повернулась. Она смотрит на меня через доски.
— Да, — говорит Дарл.
— Дарл, как она может видеть через доски?
— Пошли, пусть полежит спокойно. Пошли.
— Она сюда не может видеть, дырки-то наверху. Как она может видеть, Дарл?
— Пойдем посмотрим, как там Кеш, — говорит Дарл.
А
Кеш болеет от ноги. Днем мы чинили ему ногу, но он опять от нее болеет, лежит на кровати. Мы обливаем ему ногу водой, и ему хорошо.
— Теперь хорошо, — говорит Кеш. — Спасибо вам.
— Попробуй поспать, — говорим мы.
— Теперь хорошо, — говорит Кеш. — Спасибо вам.
А что я видел, Дюи Дэлл не велела никому говорить. Это не про папу, и не про Кеша, и не про Джула, и не про Дюи Дэлл, и не про меня.
Мы с Дюи Дэлл будем спать на тюфяке. Он на задней веранде, откуда нам виден сарай, а луна светит на половину тюфяка: будем лежать наполовину в белом, наполовину в черном, луна будет нам на ноги светить. И я подгляжу, где они бывают ночью, когда мы в сарае. Сегодня ночью мы не в сарае, но сарай мне виден, и я узнаю, где они бывают ночью.
Мы лежим на тюфяке, луна светит нам на ноги.
— Смотри, — я говорю, — у меня ноги черные. И у тебя ноги черные.
— Спи, — говорит Дюи Дэлл.
Джефферсон далеко.
— Дюи Дэлл…
— Если сейчас не Рождество, почему же он там будет?
Он бегает кругом по блестящим рельсам. И рельсы блестящие бегут кругом и кругом.
— Что там будет?
— Поезд. В окне.
— Спи, давай. Если он там — завтра увидишь,
Может, Дед Мороз не знает, что они — городские ребята.
— Дюи Дэлл.
— Спи давай. Он его не отдаст городским ребятам. Он был за стеклом, красный на рельсах, а рельсы блестели кругом и кругом. Сердце от него закололо. А потом были папа, Джул, и Дарл, и сын мистера Гиллеспи. У сына мистера Гиллеспи из-под ночной рубашки видны ноги. Когда он идет под луной, ноги пушистые. Они идут вокруг дома к яблоне.
— Дюи Дэлл, что они будут делать?
Они шли вокруг дома к яблоне.
— Она пахнет, — говорю я. — И тебе пахнет?
— Тс-с, — говорит Дюи Дэлл. — Ветер переменился. Спи.
Скоро узнаю, где они бывают ночью. Они выходят из-за дома, идут под луной по двору, несут ее на плечах. Относят ее в сарай, луна светит на нее тихо и слабо. Потом они выходят и возвращаются в дом. Пока они шли под луной, ноги у сына мистера Гиллеспи были в пуху. Потом я подождал и сказал Дюи Дэлл. Потом подождал, а потом пошел смотреть, где они бывают ночью, — а что я видел, Дюи Дэлл не велела никому говорить.
ДАРЛ
Посреди темного дверного проема он будто материализуется из темноты — в нижнем белье, поджарый, как скаковая лошадь; на нем лежит отсвет разгорающегося пламени. С яростно-изумленным лицом он спрыгивает на землю. Он увидел меня, хотя не повернул головы и даже не повел глазами: зарево плавает в них как два маленьких факела.
— Давай, — и длинными скачками несется вниз по склону к сараю. Он бежит, серебряный под луной, и вдруг обрисовался четко, как плоская жестяная фигура: в беззвучном взрыве весь сеновал вспыхнул разом, словно там держали порох. Треугольный
Ссутулясь, он останавливается возле гроба и с яростью смотрит на меня. Пламя у него над головой гремит; по двору проносится холодный ветерок: в нем еще нет жара, но горсть половы вдруг взвивается в воздух и летит по проходу мимо стойл, где кричит лошадь.
— Быстро, — говорю я, — лошади.
Он смотрит на меня, потом на крышу, потом прыгает к стойлу, где кричит лошадь. Она мечется, лягается, и рев пламени вбирает в себя громкие удары копыт. Звук такой, как будто бесконечный поезд едет по необозримой эстакаде. Мимо меня пробегают Гиллеспи и Мак в ночных рубашках до колен; они кричат высокими тонкими голосами, бессмысленными, но в то же время печально-дикими: «…корова… стойле…» Рубашка Гиллеспи вздувается впереди над волосатыми бедрами.
Дверь стойла захлопнулась. Джул открывает ее задом и появляется сам, вытягивая лошадь за голову: спина у него выгнута, мускулы напряглись под бельем. В выкатившихся глазах лошади носится бешеное опаловое пламя; мотая головой, она отрывает Джула от земли, и мускулы вздуваются и перекатываются у нее под кожей. Он тащит ее — медленно, с неимоверным напряжением; снова бросает на меня через плечо короткий яростный взгляд. Даже на дворе она продолжает упираться и тянуть его обратно, к сараю, пока мимо меня не пробегает Гиллеспи — голый, рубашка его намотана на голову мула, — и ударами не отгоняет обезумевшую лошадь от двери.
Джул возвращается бегом; снова взглянул на гроб. Но бежит дальше. «Где корова?» — кричит он, пробегая мимо меня. Я иду за ним. В стойле Мак борется со вторым мулом. Морда повернулась к огню, я вижу дико выкатившийся глаз; но мул не издает ни звука. Он только следит за Маком через плечо и поворачивается задом, когда тот пробует подойти. Мак оглядывается на нас, глаза и рот — три круглые дыры на лице, а веснушки рассыпались по нему, как горох на тарелке. Голос тонкий, высокий, далекий.
— Ничего не могу… — Звук словно сорвало с его губ, унесло вверх, и он долетает до нас оттуда, из страшной дали изнеможения. Джул проскользнул мимо нас; мул крутится, бьет копытами, но Джул уже добрался до его головы. Я наклоняюсь к уху Мака:
— Рубашку. На голову.
Мак смотрит на меня, потом сдирает с себя ночную рубашку, накидывает мулу на голову, и тот сразу становится смирным.
Джул кричит Маку:
— Корова? Корова?
— Дальше! — кричит Мак. — Последнее стойло!
Когда мы входим, корова смотрит на нас. Она забилась в угол, опустила голову, но все равно жует, только быстро. Она не двинулась с места. Джул замер на миг, поднял голову, и вдруг у нас на глазах растворяется весь пол сеновала. Превратился в огонь; мелким мусором сыплются вниз искры. Джул озирается. Под корытом — трехногая доильная табуретка. Он хватает ее и бьет с размаху по задней стене. Отщепляется одна доска, потом другая, третья; мы отрываем обломки. Пока мы возимся у пролома, что-то налетает на нас сзади. Это корова; с протяжным свистящим вздохом она проносится между нами, в дыру и дальше на свет пожара, а хвост у нее торчит отвесно, словно метелка, прибитая стоймя к концу хребта.