Когда забудешь, позвони

Лунина Татьяна

Тина пережила пожар на удивление легко. Легкость эта шла не от глупой беспечности — от умной силы. И Васса все больше убеждалась, что судьба подарила ей сильного, надежного, мудрого друга. Они пораскинули мозгами, подсчитали деньги, вбухали больше половины в ремонт и принялись торговать на прежнем месте, по старым правилам.

Так прошла зима. По телевизору вещали политики, доверительно втолковывали, не отводя бесстыдных глаз, что подняли россиян с колен и одарили свободой. Хмельной президент позорил за рубежом своих сограждан, похлопывая по задам чужих. Борцы за демократию набивали карманы, а сам демос презрительно фыркал, слушая невнятный лепет, ворчал и все больше уподоблялся коту

Ваське, который болтовню слушает, но от дела своего не отступается. В Чечне гибли люди — свои и чужие, в Москве чужие давили своих, в России свои становились чужими. А в знакомых когда-то студиях торчали живые манекены и врали фальшивыми голосами. Все это было противно, неинтересно, скучно. И в редкие часы безделья Васса повадилась гулять по старым московским переулкам, тихим, уютным и умным.

Восьмого марта она решила подарить себе день. Все восемь световых часов — с мимозой, грузинской кухней и чашкой кофе, подслащенной итальянским десертом. Купила у метро цветы и — беспечной, избалованной бездельницей — пошла мерить ленивыми шагами каменные плиты старого Арбата. Изображать пресыщенную богачку. Но сказано же у Иоанна Лествичника: «Тщеславие — конь гордыни». Помнить бы надо мудрые слова преподобного и не задирать нос — тогда, глядишь, и увидела бы капкан на своем пути. Банановая корка под новым сапогом поставила гордячку на место. Точнее, бросила. На мокрые грязные булыжники под тающим мартовским снежком. Шла — королевой, пришла — каргой! Шуба — в грязь, подарок — в задницу, мечта — в трубу. «Баловница» поднялась с колен, собираясь свернуть в переулок и поймать такси. «О господи, каблук сломался!» Она наклонилась, пытаясь приладить хилую подпорку.

— Я могу помочь мадам? — раздался за спиной чей-то голос.

«Мадам» выпрямила спину и оглянулась.

— Добрый день! А я вас искал. — Перед ней, тщательно выговаривая каждое слово, стоял корабельный знакомый — русский француз Ивде Гордэ. Или, как называла любимого внука бабушка графиня — Ванечка.

Март, 2003 год

Узкая дорога петляла в горах, как серая лента в руках девочки-гимнастки: извивалась, резко взмывала вверх и падала вниз, делала крутые витки. За ее краями, обметанными белыми столбиками, далеко внизу отогревалось под мартовским солнцем море. Склоны гор зеленели елками, прореженными палками, голубое небо взбитыми сливками украшали облака. Но все эти красоты Ангелина не замечала, упрямо вперившись в собственные колени и не разжимая онемевшие кулаки — она панически боялась высоты. Дома, во время ремонта, подбеливая потолки, каждую ходку на стремянку завершала сигаретой и рисовала себе медаль за отвагу — снимала стресс. К вечеру в квартире можно было вешать топор, а медалями оклеивать вместо обоев стены. Каждый ремонт клялась, что в следующий наймет маляров. Но комнаты, прихорошенные собственными руками, страх развеивали быстро, а гордость собственной сноровкой оставалась надолго. И все повторялось сначала. Здесь деться было некуда, выйти невозможно и ненарисованные медали кружились в памяти, успокаивая и ублажая.

Группа выезжала на натуру. Место для съемки выбирала парочка гениев: Вересов (черт бы его побрал!) и оператор Сима. Ангелина же — подневольная наймитка, с такой советоваться и в голову никому не придет. Может, они и правы, ибо ни за какие коврижки не потащилась бы в эти безумные места.

— Лина, — режиссерский голос был бодрым и веселым, — ты почему нос повесила? Высоты боишься?

— Нет, Андрей Саныч! — пискнула актриса. — Над ролью

думаю.

— Ну-ну, — хмыкнул неверующий Фома, — не журись, дивчина, минут через десять на месте будем.

Через пять минут за поворотом их остановили двое в камуфляже. Жестами велели открыть переднюю дверь, забрались в микроавтобус, забитый техникой и людьми. Один — совсем мальчик, лет восемнадцати, невзрачный и щуплый. Другой — постарше, что-то около двадцати пяти, коренастый, небритый, толстогубый, с глубокой выемкой на укороченном подбородке, что делало его лицо безобидным, глуповатым и сляпанным кое-как, наспех.

— Хто такы? Куды двыгаэтэ? — На бледных, покрытых щетиной скулах играли желваки, остекленевшие глаза лихорадочно блестели, обшаривая затравленным взглядом киношников.

Эти глаза Ангелине очень не понравились, у нее заныло под ложечкой. Вересов поднялся со своего места.

— Добрый день! Мы — из Москвы. Снимаем у вас картину, едем на натуру. А что случилось?

— Сыдэть! — скомандовал младший и, выхватив пистолет, наставил на режиссера.

Другой, лениво процедив «москалы прокляты», достал из-за пояса такую же игрушку и приставил к спине водителя. Потом смачно сплюнул. Плевок упал на чистый ботинок директора Эдика. Тот брезгливо поморщился и наклонился вытереть хамскую мерзость сложенной вдвое салфеткой, которую всегда держал под рукой. Кривогоров был известным чистюлей, и по этому поводу над ним частенько подшучивали в группе.

— Цыц! Я казал: нэ двыгаться! — Ствол пистолета уперся в молодой висок.

Вересов побелел. Ангелина могла бы поручиться, что от злости, не от страха.

— Успокойтесь, господа! Мы — граждане России. Не вооружены, не опасны, никому не причиняем вреда. Мы просто временно здесь работаем, и у нас есть на то разрешение властей.

— Срать я хотел на твое разрешение! — оборвал режиссера тот, что постарше. — Твой господын — Кучма проклятый, Кучму — гэть! А мы — бойцы НОСУ. Сыдэть! — вдруг истерично выкрикнул «боец», заметив шевеление оператора. Сима был фанатично предан своей камере и предпочел бы собственную смерть травме боевой подруги.

— Что вам нужно? — Вересов был абсолютно спокоен, только слова выговаривал тщательно и медленно.

— С вами, москалы, балакають бойцы национального отряду самостийной Украины. Мы выдвигаем политические трэбовання. И пока их не выполнят, будэмо дэржаты вас усих у заложниках.

Сумбурная русско-украинская речь казалась бредом, и от этой дикой белиберды ошалел Михаил Яковлевич.

— Какие требования? — не удержался он.

— А цэ хто? — спросил младший. — Жид?

— Это — наш продюсер, — пояснил Вересов, едва сдерживаясь от ярости. Пара подонков из никому не известной шайки ставила под удар весь съемочный день.

— Мобыла е?

— Что? — не понял продюсер.

— Мобильник!

— Есть.

— Звони!

— Куда? — растерялся бедный Михаил Яковлевич.