Когда зацветают подснежники
Шрифт:
— Как, только пять? Себя я не считаю, старушку с баулами видел, а остальные трое кто же?
Пантелеймонов понял, что излишнее любопытство может насторожить проводника. И тут же поспешил оправдаться:
— Я, знаете ли, в поездах не сплю. Привык к тому, что в вагоне всегда найдутся такие же страдальцы. Вот и коротаем ночь. В картишки скинемся. Или так, по душам поговорим…
— Трое — офицеры. Их благородия, видно, из одного полка. Где-то уже лизнули и теперь храпят. А в Питере едва в вагон вползли…
Что такое? Пантелеймонов выскочил
Была еще тайная надежда, что этот Черт каким-то образом замешался в их компанию или проводник по ошибке принял его за военного. Нет, Черта среди этих пьяных защитников царя и отечества нет.
Остальные купе тоже пусты. Пантелеймонов бросился в соседний вагон. Третий класс. И тоже пустой. Здесь нет электричества, но и при фонаре можно разглядеть лица.
Черт исчез!
Вагон за вагоном — всюду пусто. И только в первом классе дородный, пышноусый проводник не дозволил открывать купе, заявив, что господа спят.
Но Пантелеймонов теперь был уже уверен, что Черт остался в Петербурге. Или, что также вероятно, уехал с более ранним поездом.
Проворонил! Анафема! Шляпа!..
Оставалось дождаться первой остановки.
Ждал нетерпеливо, каждые десять минут теребил проводника, сверял часы.
Наконец-то станция!..
Поезд еще не остановился, но Черт все же рискнул прыгать. Скользко!.. Прыгнул, прокатился по обледенелому насту платформы — и в тень, к кипятильнику. Трудно рассчитывать на то, что ночью найдется много любителей побаловаться чайком, но все же два-три человека с чайниками стояли наготове, когда он проходил в конец состава.
В руках у Богомолова тоже чайник, что поделаешь, пришлось разориться.
Пятый вагон встал прямо против входа в станционный буфет. Над дверью горит тусклая лампочка. Богомолов ждет…
Так и есть — Черт сразу узнал пальто. А шляпу «подметка» заменил-таки на ушанку. И правый карман все так же оттопырен.
Черт вздохнул с облегчением. Его расчет оправдался полностью. Билет второго класса он сменил на первый. Первым забрался в вагон и, дав проводнику хорошие чаевые, попросил никого к нему в купе не подсаживать — он очень хочет спать, а когда спит, то так храпит, что наутро соседи обычно скандалят.
Притаившись, сидел в купе. Кто-то ходил по коридору, даже пробовал открыть дверь. Богомолов захрапел, с присвистом, с завываниями.
Перед станцией он, к удивлению проводника, проснулся, взял чайник, сказал, чтобы проводник не беспокоился, дверей не открывал — он выйдет через соседний вагон, — и прошел в конец поезда.
Теперь чайник долой, он только мешает…
Черт подошел ближе к вагонам. Шпик, наверное, толчется у телеграфа. Сядет он обратно в поезд или останется ждать встречного, чтобы ночью вернуться в Питер, поднять на ноги охранку? Черт рассчитывал только на это. Иначе придется пожертвовать
А вот и третий звонок. Из станционного зала опрометью выскочил филер. Ужели поедет в Москву?
Паровоз дал гудок, дернулись вагоны. Э, да шпик-то не дурак, на всякий случай он хочет пропустить мимо себя весь состав.
Богомолов влетел в тамбур, оттолкнув проводника, выглянул — филер стоял на месте. Последний вагон. Шпик медленно бредет обратно…
Пронесло!
Теперь нужно сойти где-нибудь перед самой Москвой и добраться в первопрестольную на перекладных, минуя вокзал.
Ну, это уже не самое трудное.
И вот началось. Началось с того, что потух свет. Потом куда-то исчезли извозчики. Захлопнулись двери театров. Не вышли газеты. Попрятались дворники. И не видно городовых.
А на улицах толчея, веселые крики. И смятение.
Москва официальная, Москва чиновничья, Москва дворянская отгородилась от улиц ставнями, тяжелыми шторами. Но и сюда доносился голос улиц.
— Баррикады на Бронной!
— На Страстной драгуны дерутся с дружинниками!
— А по Тверской можно пройти?
— Арбат еще свободен?
И повсюду стаи мальчишек. Это их день. На Грузинах нет ни одного неразбитого газового фонаря. Приходится добивать не совсем разбитые. На Кудринской уже свалили фонарные столбы.
Пока не слышно выстрелов, но это только пока.
И уже через день ухает где-то пушка. И как сухие сучья в жарком костре, потрескивают выстрелы.
Появились первые раненые, первые убитые.
А еще через несколько дней Москва потонула в гуле орудийной стрельбы. Пушки бьют вдоль Тверской, сметая баррикады, снаряды вспахивают Пресню, откусывают огромные ломти от домов.
Горят окраины. И где-то, как голодные, шелудивые псы, брешут пулеметы карателей.
Володя пробирается к Цветному бульвару. У него нет револьвера, зато в портфеле стеклянная бомба с песочной пробкой. Он должен доставить ее Черту. Тот так и приказал:
— Принесешь на Цветной, меня найдешь у баррикады!
К удивлению, до Цветного добрался сравнительно легко. Но дальше начались трудности. Дружинники смотрели косо на репортеришку с портфелем. Так и хотелось сказать этим рабочим парням: «Я свой, я для вас делаю оружие!»
Но нельзя, он нелегал. Более того, он связной!
Володя очень боялся, что они потребуют открыть портфель. Догадаться, что бутылка — бомба, может человек и несведущий, ведь из горлышка торчит фитиль. А вдруг подумают, что он несет бомбу, чтобы взорвать баррикады? Не успеешь ничего доказать — на месте порешат. И Черт не спасет.
С трудом, проходными дворами, сквозными парадными, Володя все же добрался до баррикады и сразу увидел Черта. В короткой куртке, в кепке с наушниками, в высоких сапогах, он являл собой какую-то странную смесь российского рабочего и иностранца. А может быть, такое впечатление создавали наушники? Но Володе было не до нарядов.